И приглашая тебя покушать
Вкусненьким угостить
Евреи вовсю навостряют уши
Боятся подвох пропустить.
Вам не нравится?!
Что ты “спасибо” беднягам не скажешь
Не оценишь, не разберешь
После ухода хозяев обяжешь
Думать, чем был обед нехорош.
Вот, неблагодарные, до чего же неблагодарные, не приглашай их больше!
Вспомнит, что скоро опять в дорогу
В баночку все и к сердцу прижмет
Все для тебя, сегодня не трогай, завтра время придет.
Завтра так завтра
Оно не испортится
Если испортится
Кушать захочется
Все, что угодно съешь.
Ну, почему ты так плохо ешь, тебе невкусно?
Всеми несчастьями ты обязан еврейству
Нет
Всеми несчастьями ты обязан себе.
И показав своим предкам шиш
Мудрый еврей удирает в Париж
(Перевод мой.)
– Ну, и при чем тут гусиная печенка? – спрашивает Шинкиле.
– Шинкиле, знаешь что, Шинкиле, не морочь мне голову.
Я сидел в цирке, и меня тащили на арену, как когда-то моего отца. Отец умер через тридцать лет после того, как клоун вытащил его из первого ряда на арену. Какой был успех! Человек с солнечной прической. Сердце отца не выдержало тридцати лет успеха. Сколько выдержит мое?
Лобастый маленький клоун тащил его из первого ряда, отец упирался, мама хохотала, я подталкивал отца в спину и умолял:
“Иди, иди”.
Как он беспомощно оглядывался на меня, сердечный, ему совсем не улыбалось фотографироваться вместе с клоуном, он вообще не любил фотографироваться, но снимок-то был сделан заранее, из кулис, заготовлен, клоуну некуда было отступать, и он тащил отца на арену, тут все решалось, кто сильней, в остальном они не отличались друг от друга, маленькие и лысые.
– Пойдем, пойдем,- умолял клоун.- Взгляни на себя, мы оба лысые.
Нам уже нечего терять.
Впервые я видел отца таким разъяренным, он не любил публичности, не искал славы, любил меня и маму, а славы он не искал. До сих пор не пойму – за что клоун выбрал именно его, в тот вечер в цирке было много лысых, но нас угораздило сесть в первом ряду, я сам рад бы был облысеть уже тогда, видя, как страдает отец, сопротивляясь, я был готов стать самым лысым на свете.
– Поздравляю тебя, человек с солнечной прической,- сказал клоун, вручая отцу фотографию под звуки оркестра.
Мы ушли, не дождавшись финала, на улице отец достал из кармана фотографию, оторвал свою половину и бросил в урну, но попал рядом, в лужу, наверное, там она до сих пор плавает.
Эсмеральде не пришлось меня упрашивать, весь день я чувствовал, что-то такое должно произойти, я жаждал деятельности, причем деятельности публичной, навзрыд, чтобы люди смеялись надо мной открыто, а не тайно, чтобы не думали: он все потерял, а у нас все при себе, хи-хи-хи.
