Мать мне распахнула двери, чтоб не снес чего ненароком; развернула меня к окошку и снова вытолкала во двор. Потом исчезла, когда вернулась – у нее в руке оказался лед. Я схватил его. “Нет!
Здоровой! Лед здоровой рукой бери. А на ту поссы. Ну давай скорее”.
И она повернулась ко мне спиной.
Я стоял и плакал. С меня текло. Желтая горечь мочи с ожога, ледяная бляха текла водой, и по морде соленым потоком – слезы, слюни, сопля и пот.
Я так и не понял, где же хранился лед. Где он лежал в шестьдесят третьем, когда ближайший лежал в порту? Чего он ждал и кого морозил там, где мама его взяла? Я так никогда и не спросил ее. Он так и стаял в пустой руке, лишь последнюю дольку льдинки, карамельную на просвет, я, уже отойдя немного, сунул все-таки под язык.
Где он лежал в нестерпимом марте одна тысяча девятьсот сорок седьмого года, когда, перед тем как напялить блузку, она собрала треть ладони жижицы, белой спермы чужого племени и домой принесла на лед? Каждое утро она смотрела, не растаяла ли заначка, иногда подменяя льдинку, где ж ты все-таки их брала?
1947
Вскоре вор возвратился в город. О его поездке едва шептались, он сначала прошелся гоголем, но с почтением к старикам. Потом заявился с бутылью к деду, и когда неярко плясали свадьбу – самогон, не выпит, стоял в углу.
Слушайте, у вас есть дети? Нет, я серьезно – у вас же есть дети и их беззубые фотографии прямо в кожаном портмоне. Вы их чем зачинали, членом? На боку, по-собачьи, сверху, в старом доме своих родителей, на Майами на уикэнд?
Так что вам надо от человека, что зачат оловянной ложкой – оловянный, кажется, исключение – прямо в брачную ночь с другим!
Мать взяла ледяное крошево и, пока на улице пели “Яблочко”, запихнула в себя холодную, навсегда ледяную жизнь. И потом еще две недели не пускала отчима до постели, покуда месячные… ну ясно… так и не начались.
Рука болела – аж м?чи нет, никакой мочи бы не хватило, но тихоня-доктор, пришедший утром, положил густого навоза мази и надежно забинтовал. Рука была до ожога правая, а стала – среднего рода коконом, зато можно было не ломать перья своих уроков – Лева взялся писать их дважды, хоть в зеркало этих двойных тетрадей учителя давно уже не смотрелись, предпочитая спрашивать с нас ответы устно, разное и подряд, чтобы к следующему уроку мы не успели махнуться партой – помню, так иногда случалось.
В порту я выменял у матроса пару книжечек по-английски, одной из них оказался “Колокол”, в первом издании братьев Скрибнерс сорокового года, что было тайно, но безопасно – Хэмингуэя переводили, он был практически “красный” автор, но эту, гулкого боя, повесть я едва ли не первым прочел в России, и мой английский покрылся флером, черным супером с видом гор.
