Смекнул так Йоргас – и к ночи добыл у партизан старую английскую – на механическом приводе, специальную диверсионную торпеду: ещё с первой немецкой войны трофей – партизаны из неё тротил для взрывчатки хотели наковырять – или вытопить, в крайнем случае. Сами бойцы на такой шаг решиться струхнули – и Йоргаса отговаривали, но не тут-то было: дед мой оказался героем.
А торпеда – исправной.
Полбрюха лодке разворотила. Йоргас сначала, как смерклось, привёл завод в действие: там пружина тугая, как ус китовый, насажена на маховик, и её закрутить надо – вроде как на будильнике.
А то не хватит разгону.
Вот и крутил изо всех сил, боясь, что засекут. И засекли – прожектором нашарили: когда уже в воду спустил охапкой и по курсу нацелил на пораженье.
Ну, тут такое началось. Стрельба – почище метели. Хотели подбить торпеду. Штиль вскипел от очередей – хоть яйцо, чтоб вкрутую, бросай. Разок попали даже: а ей, машинке чёртовой, хоть бы хны – прёт напролом, не хуже гончей.
Баркас тут же, как кипёж поднялся, – снялся с якоря и затарахтел, утекая. А фрицы ещё для проформы попалили туда-сюда – по воде, по скалам – и попрыгали, кто успел, в море. А успели немногие: как долбануло – лодка на дно канула с креном и воем – от урагана в пробоине, хлобыстнула хвостовым стабилизатором по воде – и как не было; щепки только всплыли и кое-какой мусор закружился в воронках.
А тех, что на берег вскарабкались, – партизаны тут же перещёлкали: собрали всех в кучку и порешили разом.
Такой вот рассказ дед мне поведал.
А я и задумался. Крепко.
Вдруг слышу – бубенец мой звенит, аж заходится. Я бегом на причал – удило ходуном ходит, вот-вот с упора соскочит… Подсекаю, подматываю
– чую: тяжело идёт, не вываживается… В общем, потратился я порядком, пришлось в воду сигать – подсачиком-то я так и не обзавёлся… Однако, чудный пеленгас попался (мы его потом с дедом на углях в моей буржуйке оприходовали).
Возвращаюсь в кофейню с уловом. Вешаю рыбину на оконный крючок.
Посетители кивают и цокают.
Закат тем временем догорел, только рыжими перистыми лоскутами ещё кое-где остался – да и те, нежные слишком, растаяли в минуты. У оконной рамы занялось тихое свечение: на блёстках крупной чешуи, с лишайчиками налипшего песка, сползает закатный отсвет. Вдруг тяжёлый эллипсоид рыбины, благодаря восхищённой рассеянности взгляда, снимается с кукана и плывёт в потемневших глазах головокружительной линией женских бёдер…
Чайки постепенно, опадающими кругами оседают на воду – и, смотрю, булочник сонный в пекарню на смену ночную поплёлся…
