Но еще больше меня сокрушала ее мазохическая наклонность к самодержавной тирании. Мне чудилось, что мое отечество будто выращивает себе деспота, который однажды его насилует. Это ведь надо так исхитриться, чтобы найти в закавказском городе собственного своего палача! И что убийственнее всего – палачество сойдет ему с рук. Настанут заветные майские дни, и эта беспамятная империя восторженно простит триумфатору и отнятые умерщвленные жизни, и арестованную судьбу, и свое собственное унижение, и мою глупую бедную Лизу.
Все эти думы являлись нежданно и так же стремительно уходили. В те жаркие годы до них ли было!
Военное счастье непостоянно. К исходу сорок второго года мне стало окончательно ясно – у гуннов увядает азарт.
Случились и важные перемены в течение собственного сюжета. Я вновь из солдата стал дипломатом – в который уже раз совершал это привычное превращение. Мой Гиз бесповоротно уверовал в мои политические таланты. Я был отправлен в Южную Африку к фельдмаршалу
Смэтсу – мне предстояло договориться с ним об оружии. Нашей
"Сражающейся Франции", в сущности, нечем было сражаться – держали нас на голодном пайке.
Я с нескрываемым интересом разглядывал престарелого бура, с нежданным волнением вспоминал свою нижегородскую юность. Как мы за них переживали! Гордое племя переселенцев, вставшее на пути
Британии. "Трансвааль, Трансвааль, страна моя…" С ума сводили слова и мелодия.
О, Господи, прошло сорок лет, куда все делось, где эти страсти?
Теперь предо мною стоял друг Черчилля, который тогда был его врагом.
Время примиряет нас с прошлым, чтоб ненависти хватило на будущее.
Де Голль не зря на меня понадеялся. Поездка в Преторию удалась. Я вызвал у старика симпатию. Он согласился помочь оружием. При этом – по терпимой цене. Из уважения к нашей бедности.
В апреле произошло событие бесспорно важное для меня – я был произведен в генералы. Франция наконец расщедрилась и начала отдавать долги. А через месяц Гиз Лотарингский вновь предложил мне собрать чемоданы – на сей раз мой путь лежал в Китай. К исходу года я стал послом.
Столицей тогда был город Чунцин. Своим положением он был обязан тому, что японцы были в Нанкине, были в Пекине, в Шанхае, в Кантоне.
Я привязался к этому городу, разбросанному на двух берегах. На левом проходила правительственная строго официальная жизнь, на правом – в низкорослых домишках текла неизменная, многовековая, неспешная, как река Чанцзянь. Я привязался и к тем, кто жил в этих неприхотливых постройках, доставшихся от дедов и прадедов. Я понимал, что все они знают, быть может, самое сокровенное о сути нашего бытия, к несчастью, недоступное мне.
