Мне снова вспомнился возглас Дрейфуса, его предсмертный вздох:
"Сколь ни грустно, мои страдания были напрасны". Он прав. Все вернулось и все воскресло. Кроме, понятно, Эмиля Золя. Как он им крикнул в лицо: "Каннибалы!". Нового рыцаря что-то не видно, второе
"J'accuse" не прогремит.
Неужто нас так парализовали угрозы ярмарочного шута?
Гиз Лотарингский усмехнулся:
– Он знает, что делает. Мы беззащитны.
Я изумился:
– Вы полагаете?
Да, он уверен. Мы беззащитны. Иллюзия линии Мажино. Надо было механизировать армию.
То было его главной идеей. Он долго пробовал достучаться до наших вершителей судеб. Но – безуспешно.
– Ваша беда, – сказал я, – что вы нас опережаете.
Лестный характер такого суждения его не смутил и в малой мере. Он это знал, а кроме того, был слишком озабочен, чтоб скромничать.
– Вас, но не время, – сказал он мрачно. – Оно упущено. Бесповоротно.
Он был убежден, что Мюнхен – трагедия. И более того – катастрофа. Мы будем воевать очень скоро. Но только уже без помощи чехов и – безусловно – без помощи русских. Конечно, нам адски не повезло в том, что у руля – Даладье. История выбрала человека, который ничем ей не соответствует. Ни дара предвидения, ни мощи, ни воли ответить на вызов времени. Но дело в том, что точно таков же и весь наш политический класс. Изнеженный, эгоистический, пошлый. Уверенный в том, что имеет право распоряжаться участью нации, чей возраст больше тысячелетия. Которая знала и Жанну д'Арк, и Бонапарта, и даже Фоша.
Стоит внимательней приглядеться – на всей этой касте печать вырождения. Все надо менять. Начиная с верхушки.
Что удивительнее всего, его мессианская одержимость не вызывала ни раздражения, ни даже улыбки – я понимал: он искренне верит в свое назначение. Мое уважение лишь росло.
Помню Кейптаун и то, как стоял я на зубчатом каменном берегу. Из суши, как из распахнутой пасти, воинственно выпирал острый клык, нацеленный в самую грудь океана.
Я усмехнулся: мыс Доброй Надежды. Надеемся вопреки очевидности.
Битва по-прежнему не унималась – какой уже год – на всех континентах.
Судьба была милостива ко мне. Я не участвовал в "странной войне", я продолжал воевать в Марокко. Эти сражения продолжались по крайней мере еще два месяца после того, как Париж был взят. Фортуна спасла меня от лицезрения немцев на Елисейских Полях, но мне привелось потом, на экране, увидеть кадры триумфа Гитлера в июньский полдень в
Компьенском лесу.
В том самом вагоне, где некогда Франция отпраздновала конец войны, той, первой, победной, в том самом вагоне он принял ее капитуляцию.
