Над пересозданной географией, казалось, нависали две тени – непостижимая Россия, страна трагического раскола, сменившая в этом веке Турцию в самоубийственном амплуа "больного человека Европы". И
Новый Свет в нашем окне, могучий заокеанский друг, "отец победы", высший арбитр.
Все ликовали. Каким-то чудом согнули Аттилу, сдержали, осилили и с непонятной бездумностью бросили – переживать свое унижение, не думая, как оно преобразится.
Все истерически торопились забыть о тех, кто остался гнить, готовились к пиру во время чумы, потом его назовут веком джаза.
Выжившие пустились в пляс, но радость была ненастоящей, нелепой, судорожной, бесстыжей. Словно плясали на краешке ямы, набитой доверху черепами, а яма все еще не полна, в ней хватит места еще для многих. И жизнь была такой же мнимой, такой же судорожной, как радость – незрячей, боящейся прозреть, увидеть опустошенный мир.
В этом грохочущем карнавале каждый оказывался канатоходцем, скользящим по натянутой проволоке. Только б за что-нибудь уцепиться!
Как бы то ни было – устоять! Мечта об устойчивости томила и осеняла моих сограждан, она им заменила религию. Я видел: моя натурализация и есть приобщение к этой мечте, а может быть, даже и причащение, ибо мечта эта – сакральна.
Мне предстояло войти в этот быт, отлаженный и крепко сколоченный.
Соседи солидны и благопристойны, знакомства не вызывают сомнений.
Приятельство ни к чему не обязывает. Семья нерушима, и если даже супруга себе заведет аманта, он также обязан войти в семью, стать ее частью и принадлежностью. Вся жизнь, в конце концов, ритуальна – из этого следует исходить.
Ну что же, я готов соблюдать любые правила поведения. Однажды скитальческая стезя приводит к дому, и тайный голос подсказывает, что дом этот – твой. Мое агасферово естество должно уняться. Давно пора.
Мы выглядели с моею красавицей отменной супружескою четой. Париж нас принял вполне радушно. Я пребывал в распоряжении одновременно двух важных ведомств – дипломатического и военного. Поток, казалось, вошел в берега, хотя поездки по долгу службы (в Америке мне пришлось провести несколько месяцев) и отражались на настроении Саломэ. Она, как и Лидия в свое время, привыкла к тому, что каждая ночь – это любовное рандеву, и одинокая постель стала для нее наказанием.
Решительно ничем не заслуженным.
Но я полагал, что мало-помалу она примирится с моими отлучками.
Равно как с обилием моих дел – в те дни я к тому же взвалил на себя непредусмотренные обязанности, трудился в Международной комиссии.
