Я ринулся на нее бесстрашно, я должен был взять, одну за другой, оборонительные траншеи. Мне было необходимо понять, чтоб более к этому не возвращаться: способна ли красивая женщина простить мне отсутствие руки? Сестра милосердия Керолайн была не в счет – она возрождала, она заслоняла от небытия. Мне было непросто определить, чего тут больше – ночной горячки или исполнения долга?
Сестра Керолайн вернула мне жизнь, графиня Черных вернула кураж. Я окончательно убедился: женщине трудно обороняться, когда она чувствует, что желанна. И в каждом обращенном к ней слове отчетливо слышит охотничий зов, почти задыхающийся от нетерпения.
Мы были с ней счастливы краткий срок, который мне отпустила фортуна вкупе с военным министерством. Я одарил ее одержимостью, той, что досталась мне по наследству от нижегородского гравера и от жены его, погубившей в комнатах с низкими потолками свою галилейскую красоту.
Моя деликатная миссия в Штаты, как видно, была сочтена успешной. И отдых в Париже, в отеле "Крийон", в оплаченных Францией апартаментах поэтому оказался недолгим – настала пора отправляться в Россию.
Выбор начальства мне был понятен – сын столь прославленного писателя, к тому же родившийся в этой стране.
И вот, подавляя свое волнение, я вновь ступил на русскую землю, отважившуюся жить без монархии. Куда занесет ее разинский вихрь, чем кончится новая пугачевщина? Сама поверженная династия была далека от слепых иллюзий. Великий князь Константин Николаевич писал о российской цивилизации: "она только с виду христианская". И добавлял
– с подавленным вздохом: "По проявленьям своим… языческая". Мне предстояло понять и взвесить: может ли Франция рассчитывать на эту языческую союзницу?
Мы встретились с Алексеем в Питере, в квартире на Кронверкском проспекте. Прощай, Италия! Буревестник обязан был вернуться в
Россию, где наконец-то в полную мощь грянула вожделенная буря. Он обнял меня, скользнул глазами по опустевшему рукаву, пробормотал:
"Ты здесь, шовинист?". Я подтвердил: "Я здесь, Алексей". Как я любил его в эту минуту!
Было о чем поговорить, мы жадно расспрашивали друг друга, я то и дело его оглядывал, хотелось понять, что он испытывает. Самодержавие побеждено, Россия воспряла, народ пробудился, больше уже не отделен от интеллигенции городовыми – как ей, болезной, живется-можется без этой высмеянной охраны, без разделительной полосы?
Вопрос тем более своевременный, что сам он однажды печатно признался в том, что не в силах "любить народ". Да и за что его любить? – спрашивал Алексей раздраженно в тех же болезненно честных строчках.
