Мои настроения не могли остаться никем из них незамеченными. Тем более дом никогда не пустел. Кроме марксистов к нам приезжали и подолгу жили коллеги-писатели, просившие помощи графоманы, курсистки, присяжные поверенные, служители сцены, негоцианты, впрочем, с либеральными взглядами. Я был драматически обречен на это мучительное общение. Отец покачивал головой, покашливал, поглаживал ус: "Больно ты прям. За что – ненавидим".
Это не слишком мне досаждало. Вокруг звенел итальянский праздник.
Солнце купало свои лучи в изменчивой чешуе волны. Это был юг, благодатный юг. А мне еще так немного лет. Я и здоров, и силен, и влюбчив.
Последнее свойство моей натуры всегда тревожило Алексея. "Всех ягод не съешь. Не надорвись". Когда начинала меня трепать очередная лихорадка, он хмурился, мрачно бурчал: "Бездельник". Как будто есть дело важней любви! Бездельником я становился в тот миг, когда не всецело принадлежал ему. Однако чем больше меня раздражало обилие посторонних людей, тем больше я думал о собственном будущем. Кто я, в конце концов, в этом мире?
В поисках внятного ответа я бросился сначала в Париж – разве не в нем молодой человек должен начать свое восхождение? Там честолюбие освящено славной литературной традицией и, стало быть, выглядит как достоинство. Париж покорил меня, заворожил, я сразу же понял: вот он, мой город!
Нет, тот, кто не просыпался в Париже в утренний час, почти на рассвете, в скромной гостиничке, в тесной комнатке, кто не распахивал окна, не замирал у подоконника, вглядываясь в ожившую улицу, слушая женские голоса, вбирая воздух проснувшейся жизни, пахнущей хлебом из ближней пекарни, тот, кто не подставлял своих щек, разгоряченных ночной любовью, ломким касаниям ветерка, веющего весенней свежестью, тот не был по-настоящему счастлив.
Но я недолго там оставался – понадобился моему Алексею, некому было перетолмачивать его всесветную переписку.
Такие нетерпеливые вызовы я получал от него не раз. В Милане я трудился на фабрике – мне захотелось ему показать, что я в состоянии, черт побери, сам заработать себе на хлеб. Прошло всего лишь четыре месяца – он возмутился и возроптал: "Где ты, бездельник?
Ты мне нужен".
"Я здесь, Алексей". Разумеется, здесь. Ты меня позвал, я услышал. Я тебе нужен, и этим все сказано. Я здесь и по-прежнему буду кем надо
– твоим казначеем, твоею тенью, кем буду нужен, тем я и буду.
