Об этом, еще в годы студенческие, Илья написал большую работу, опубликовал ее не где-нибудь, а в журнале "Вопросы истории". Бабушка
Настя и теперь, слава богу, жива. Но пять лет с ней не виделись. А ведь родные, близкие люди. Так сложилось.
Старые фотографии Илья разложил на столе, разглядывал их. Вот он – хутор, а вот бабушкин дом, и хозяйка – рядом. Отец – на лодке, с удочкой. Еще совсем молодой.
Пододвинув кресло к окну и усевшись в него, Илья стал глядеть в за-оконную темноту, где от земли, сквозь кроны деревьев, пробивался фонарный свет, растекаясь полумраком и исчезая вовсе в просторной темноте. Большая низкая луна все еще медлила, сберегая себя для долгой ночи.
Гляденье в ночную тьму в одиночестве покоя душе не приносит. Но через двери ли, стены слышен был шум воды в ванной комнате – это мать готовилась ко сну, а старший брат весело болтал с подругой, о завтрашнем дне договариваясь.
Позади лежал такой долгий день. Даже не верилось, что в нем смогло уместиться столь много: утренняя спокойная прогулка и тут же – смерть человека, а потом – городские улицы, мирная людская жизнь; и тут же минуты испуга и черного страха: "Я не хочу в темноту!" И снова – благостная тишь, уже в стенах родного дома. Мир и покой нетревоженный. Милая мама, брат Алексей, кот Степа… И отец.
Колыхнулась память, снова и снова открывая далекое. А нынешнее, во дне сегодняшнем, было ему в подмогу: "Да как же не помнить! Мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая…"
В заоконной тьме, далеко за рекой, перемигивались огоньки пригородной слободы. Одинокий огонек живой теплился много ближе, на этом берегу. То было становье известного в округе бездомного по прозвищу Рыбачок, который все долгое лето жил на берегу в своем логове, под плитами набережной, кормясь от добрых людей. Обычно днем он отсыпался в своей норе, а по ночам выбирался на волю, разводил костер. И к нему прибивался гулевой народ, молодой и веселый, чтобы посидеть у живого огня, у ночной реки, порою до рассвета, с гитарой да песнями.
Когда-то, в детстве да в юности, с отцом нередко выбирались к нему на родину: к бабушке Насте, на хутор, на Дон. И был такой же костер, берег, ночь, луна, плеск воды.
И сейчас потянуло – хотя бы к этому, чужому, огню. Но не хотелось тревожить близких.
Значит, надо сидеть и глядеть во тьму. А из тьмы всегда наплывает горькое. Отец… Его привезли издалека, с Севера, в закрытом гробу.
А хоронили там, где родился, на хуторском кладбище. Так он велел в прощальном, предсмертном письме. Его воля была исполнена. Но в день похорон, у открытой могилы, случилось тяжкое: прилюдно истошно, в лицо матери кричала хуторская отцова родня: "Это ты! Это ты его погубила! Со свету сжила! С деньгами твоими, с богачеством!" Кричали и плакали, плакали и кричали. Возле гроба и возле могилы. Так и расстались. И уже больше не виделись никогда. Лишь стороной ли, нароком узнавая, что все, слава богу, живые.
