Окончательно рассвирепев, он повел меня на опушку находящегося рядом леса. Медленно подняв винтовку, немец начал целиться в меня, по-видимому ожидая, что я буду просить пощады и расскажу данные о наших войсках. Помню, что страха в тот момент у меня не было, как не было и мысли, что это конец. Страх пришел потом.
Я не заметил, откуда появился немецкий офицер, который ударил по винтовке связиста, и пуля пролетела, не задев меня. Офицер что-то громко кричал, по-видимому ругался, и даже ударил связиста. Потом на хорошем русском языке, без акцента, подозвал меня и приказал следовать за ним. Подойдя к открытой легковой машине, он сел в нее и что-то сказал шоферу. Затем спросил у меня, верно ли, что русские расстреливают всех военнопленных, как офицеров, так и рядовых. Я ответил, что это ложь, что в нашей армии не принято расстреливать пленных независимо от их звания и что их жизни у нас ничто не угрожает. Офицер, как оказалось капитан, выслушал меня с удовлетворением и сказал, что его сын, такой же молодой, как я, по-видимому, попал в плен, что он очень беспокоится о нем и что мои слова несколько успокоили его. Потом взял у водителя буханку хлеба и отдал ее мне. Это было весьма кстати: ведь с утра я не ел ничего, а солнце уже клонилось к закату.
Хлеб я разделил поровну между своими ребятами, и мы его тут же оприходовали. Свернув с основной дороги, наша группа направилась в сторону какого-то населенного пункта, по-видимому хутора, поскольку из-за густой зелени виднелось всего несколько соломенных крыш.
Около крайней хаты, с трудом переставляя ноги, подталкиваемый винтовкой в руках немецкого солдата, брел человек с поднятыми вверх руками, в белой нижней рубашке, галифе и сапогах. Подойдя к стене хаты, он, не опуская рук, остановился. Немец поднял винтовку и выстрелил. Человек упал как подкошенный. Это была первая смерть нашего русского человека от руки фашиста, которую я увидел в тот день и которую запомнил на всю жизнь.
Кто-то сказал злорадно: “Комиссара шлепнули”, другой поддержал: “Так их, гадов, надо всех перебить”. Такое далеко не дружелюбное отношение к политработникам в армии я встречал и ранее, и потом у определенной незначительной части людей, но объяснения этому не вижу. Некоторые называли политработников в армии попами, а негативное отношение к духовенству и вообще к религии у нас воспитывалось с детства.
Откровенно говоря, я никогда не испытывал особой любви к политработникам, будучи не в силах оценить по достоинству их роль, но у меня не было и чувства неприязни к ним. Тем более, что многие политработники, как и все бойцы, ходили в атаку, участвовали в рукопашных схватках, отражали атаки врага, находясь в окопах вместе с бойцами, и так же не были заговорены от смерти, как и любой солдат.
