Валерия, которая продолжала вести хозяйство, колотилась как рыба об лед. Павлинов же, который лишь пополнял свою картотеку, выглядел порхлым бездельником: усердие не оплачивалось. И хоть раньше у него была приличная зарплата (не чета секретарской), премии, редкие гонорары – и всё в доме, считал он, добыто его серым веществом, – получалось, что нынче он не более чем нахлебник. Захребетник, на которого горбатились жена и дочь. Во всяком случае, Валерия не отказывала себе в удовольствии подчеркнуть это. Отбивался, как мог: сочинял короткие, язвительные гномы. Домашние были обсыпаны ими, как гербицидами. Дочери, например, посвятил довольно суровый лимерик: “О ней, минуя околичность, я так скажу всегда, везде, что выросла, увы, не личность, а приложение к п…”. Консенсус с женой был обрисован ядреней: “Я на тебя махнул рукою, давно не трогаю, кажись. И ты оставь меня в покое – на всю оставшуюся жизнь”. Когда же Валерия
“доставала” его, импровизировал, глядя прямо ей в глаза: “Неплохо выглядишь, стройна. Но совершилось античудо: была нормальная жена, а стала старая зануда”. И еще писал, раздумывая над их сосуществованием: “Жену, чтобы образить ноги, нашел, как тряпку на дороге. Все это надо понимать, в царя и в Бога душу мать! Теперь печемся друг о друге за ритуальные услуги”.
Эта мысль приходила ему. Особенно – когда прочел у Толстого: “Думаю, что скоро умру, (…) умру без страха и противления, (…) жизнь матерьяльная держится на волоске и должна скоро оборваться, (…) начинаю чувствовать – не удовольствие, а интерес ожидания”. Павлинов не мог обнять своим утлым умом: как смертный подымался до такого?
Смотрел на себя издалека. Может быть, даже из нынешних дней: что от него останется навечно? Ознобом тянуло от пустоши толстовских прокименов (проповедей). Сопоставляя, называл себя – “луч света в сером царстве”, считая, что в этом случае пучок света как бы кривеет, теряет яркость. Вот разница потенциалов, отличие того, кто ходит, от того, кто парит. Однажды прочел в толстовском дневнике:
“Когда страдаешь, нужно искать не спички, а потушить свет, (…) который мешает видеть истинного “я””. Вспомнил этот эпизод: ночью у
Толстого погасла свеча. На него нашла жуткость. “А умирать собираешься, – ухмыльнулся на себя через день. – Что ж, умирать тоже будешь со спичками?” Сказал и тут же увидел свою жизнь в темноте. И успокоился. Что ж, продолжил мысль Павлинов, так и гасить свет, которым отличаешься от других? Был не согласен с лоботесом. Да и тот, если честно, не очень верил в то, о чем писал. С одной стороны, считал, что должен жить с женой и детьми в их мерклом бытии, с другой – отбивался, как мог. “Страдаешь не ты, – метил в дневнике, – а страсть, которую неправильно соединил с собою, (…) замени злобу любовью, и страдание кончится”. Верил, что такое возможно: чтил
