– Эй, ну вы куда поперлись, мать вашу? – Ночь рвется в пьяной
Толиной глотке. – Стойте, черти! – Ночь рвется на визг.
Бросаю взгляд на Рому – он идет спокойно, чуть улыбаясь, одними губами повторяя свою песню.
– Мелкая, смотри только, чтоб он не упал, – бросает.
Мелкая – это я, это они меня так называют, не по росту или объему, просто я их всех младше – вот и все.
Оборачиваюсь на Тольку – вроде идет. Качается, в землю смотрит, рюкзак перекошен, но идет. Чему-то даже смеется, с кем-то будто еще разговаривает.
Ночь несется, МКАД несется, и мы на ней – верстовые столбы. Что-то щелкает во мне, как иногда бывает, и вижу вдруг все и сразу, и не изнутри себя, а сверху – будто с моста или облака: вот идут трое, я
– Мелкая, Рома-Джа и Толик, поэт и художник. Правда, сейчас это просто пьяный чувак, который тащится сзади. МКАД – чертово колесо в разноцветных лампочках иллюминации. У Мелкой (это у меня) тысяча и одна косичка встали дыбом от холода. С бритой Толькиной головы потек недомытый коричневый грим, и у него лицо, как у спецназовца на задании в джунглях. А Рома, рыжеволосый наш дрэдастый Рома-Джа, такой сейчас мокрый, худой, спокойный и жалкий, что похож на Христа.
Растаманский Христос, тощие дрэдины липнут к лицу, он несет свой рюкзак, полный там-тамов, и запах ганжи висит позади него в мокром воздухе.
От Ромы всегда пахнет ганжей. На то он и Джа.
– Ну ты идешь? – ору я и оборачиваюсь, оборачиваюсь и натыкаюсь на
Толю и на его запах – запах рома и дорогого коньяка, которыми он упился на халяву. Ох, успел же ты упиться, приятель, и даже холодный майский дождь никак не промоет тебе мозги.
– Не кричи, – говорит Толик тихо. В шуме и воде можно говорить так вот тихо, если стоишь нос к носу. – Иди.
Он делает шаг на меня, я отскакиваю и иду дальше. Слышу его крик:
– Ромыч, а Ромыч! А у той песни вообще конец был? Ну у той, что мы последний час там стучали?
Рома улыбается и топает дальше.
– Ну Ромыч, чего ты молчишь, а? Как там его – растафорай, Ромыч!
Толик вспоминает, перевирая, слова и ржет за нашими рюкзаками.
– А они не промокнут? – спрашиваю Рому, кивая на рюкзаки. Там наше все – джембе, там-тамы и большой кпанлого – африканские барабаны. У них толстое красное дерево ног и белая кожа. Они похожи на круглые табуретки, бочонки или столики из летних кафе. Они пахнут Африкой и ганжей. Хотя нет, это Рома пахнет ганжей, а барабаны – Ромины, вот и все.
Интересно, бывает ли в Африке такой потоп, под который могут попасть барабаны?
