Скрючившись, он полез в домик на лыжном ходу, что дрожал, как олень перед бегом, и дивился пролетающей за мутным окошком тундре – такой он ее не видел. Повозка с винтом остановилась в холмах, отчего-то не доехав до монашеских домиков.
Люди в кожаных пальто стояли посреди долины – прямо перед ними, внизу, в получасе ходьбы расположилась обитель.
И Федор пошел за пришельцами, потому что хотел услышать, о чем те будут говорить с монахами.
Но никакого разговора не было, и оперуполномоченный Фетин первым открыл крышку своего деревянного ларца на бедре, достал маузер и, примерившись, стал стрелять.
Выстрелы хлестнули по черным фигурам, как хлещет веревка, хватая оленя за горло. Монахи, будто черные птицы, попадали в снег.
Побежал в сторону только один из них, самый молодой, взмахнул руками, словно пытаясь взлететь, но тоже ткнулся в землю.
Последним умер старик игумен, что посмотрел еще Федору прямо в глаза перед смертью. Он, казалось, загодя готовился к этому концу, и убийцы были ему неинтересны, а вот Федор чем-то привлек внимание игумена.
Но все кончилось – и хоть лишней деталью ушедших жизней топился очаг, булькала на нем пустая похлебка, но люди в кожаных пальто уже ворошили какие-то бумаги.
– С колдунами было сложнее, – сказал китаец. – Они не знали, что умрут, оттого так и метались, торгуясь со смертью. А этим умирать привычно.
Оперуполномоченный складывал в мешки вещи, последней он достал небольшую чашу.
– Золотая? – спросил китаец.
– Нет, оловянная. Нет у них золота, – ответил оперуполномоченный
Фетин. – Если б золото, все было бы куда проще. Эй, парень, – подозвал он Федора и швырнул находку ему в грудь, – вот тебе чашка.
Будешь чай-водка пить. И запомни: ты не предатель, а человек, что сделал важное для всего трудового народа дело.
Федор поймал тяжелую чашу и, повертев в руках, спрятал за пазухой.
Он не знал значения слова “предатель”, хотя все это ему не нравилось, что-то оказалось неправильным в происходящем, смерть была непонятной и бессмысленной. Но монахи умерли, и чаша все равно пропадала.
Люди в кожаных пальто довезли его обратно к стойбищу, но чаша будто наливалась чем-то с каждым часом, тяжелела, жгла грудь.
Пошатываясь, он вылез из аэросаней и сел на нарты.
Чаша обжигала кожу, но Федор не мог вытащить ее – обессилели, не поднимались руки. Олени пошли сами, чего не бывало никогда, они разгонялись, перешли на бег, и вот уже Федор несся по ровному, как стол, пространству. Много дней несли олени Федора по гладкому снегу, налилось силой весеннее солнце, стала отступать зимняя темнота.
