Попав в незнакомые условия, они проявили большую агрессивность.
Примерно в это же время местные партийные стратеги внедрили новую тактику, которую мы прозвали "собаки грызут друг друга". Тем крестьянам, кого раньше заклеймили кулаками и подвергли гонениям теми или иными способами, и которые продолжали проживать в нашем селе, было возвращено доброе имя, и местное партийное начальство вовлекало их в свою активную работу. Эта тактика даже превзошла все ожидания представителей власти. Крестьянам внушили, что они заслуживают расстрела, но теперь им давалась возможность загладить свою вину. Поэтому они должны помочь партии и правительству в проведении всеобщей коллективизации. Конечно, если они смогут доказать своё рвение, их тоже примут в колхоз. И так называемые
"кулаки" стали самыми преданными активистами, и в стремление продемонстрировать свою преданность они превратились в безжалостных исполнителей партийной политики.
Более того, поскольку сами они были крестьянами, то, прекрасно зная крестьянскую психологию своих односельчан, они нашли самые удачные способы и средства по воздействию на крестьянскую массу в соответствии с коммунистическими политикой и требованиями.
Я плохо помню своего отца, поскольку, когда он умер в 1919 году, мне было всего три года. Но мне запомнились его похороны. Рядом с его гробом стоял красноармеец. На нём была красная шапка, а в руках он держал огромную винтовку со штыком. Охранник застыл как истукан, словно гранитная статуя, глядя прямо перед собой в пустое пространство. Позже мне рассказали, что если кто-то пытался приблизиться к гробу и поднять крышку, то в охранник приходил в движение, перегораживал путь винтовкой и с угрозой произносил иностранные слова. Мой брат сказал, что этот и другие красноармейцы вообще не разговаривали ни на украинском, ни на русском языке.
В тот день много незнакомых людей было вокруг нашего дома. Я помню, что они были вооружены и в красных шапках и форме, и что они приехали верхом.
Тело моего отца лежало на скамье под иконами в восточном углу избы. Я помню, как мы, его дети – мой шестилетний брат, мой младший брат и сам я – были подведены к гробу, чтобы с ним проститься. Хотя я не мог видеть своего отца, поскольку гроб был закрыт, мне велели попрощаться и поцеловать его. Кто-то поднял меня, и я запомнил, как мои губы коснулись того места на крышке гроба, под которым должно было находиться лицо отца. Я так же помню, что моя мама и другие люди – родственники и соседи – причитали и горевали. Но я не плакал.
