Что характеризует большевизм в национальном вопросе, это то, что он относится к угнетенным нациям, хотя бы и самым отсталым, не только как к объекту, но и как к субъекту политики. Большевизм не ограничивается признанием за ними «права» на самоопределение и парламентскими протестами против попрания этого права. Большевизм проникает в среду угнетенных наций, поднимает их против угнетателей, связывает их борьбу с борьбой пролетариата капиталистических стран, учит угнетенных китайцев, индусов или арабов искусству восстания и берет на себя полноту ответственности за эту работу перед лицом цивилизованных палачей. Здесь только и начинается большевизм, т. е. революционный марксизм в действии. Все, что не доходит до этого предела, остается центризмом.
* * *
Политику пролетарской партии никогда нельзя правильно оценить на основании только национальных критериев. Для марксиста это аксиома. Каковы же международные связи и симпатии САП? Норвежские, шведские, голландские центристы, организации, группы или отдельные лица, которым их пассивный и провинциальный характер позволяет держаться между реформизмом и коммунизмом, — таковы ближайшие друзья. Анжелика Балабанова является символической фигурой для международных связей САП: она и сейчас пытается связать новую партию с осколками Интернационала 2 1/2.
Леон Блюм, защитник репараций, социалистический кум банкира Устрика, именуется на страницах газеты Зейдевица «товарищем». Что это: вежливость? Нет, беспринципность, бесхарактерность, бесхребетность. "Придирка к мелочам!" скажет какой-нибудь кабинетный мудрец. Нет, в этих мелочах политическая подоплека сказывается гораздо вернее и честнее, чем в абстрактном признании Советов, не подкрепленном революционным опытом. Нет смысла называть Блюма «фашистом», делая себя самого смешным. Но кто не чувствует презрения и ненависти к этой политической породе, тот не революционер.
САП отмежевывается от «товарища» Отто Бауэра в тех пределах, в каких от него отмежевывается Макс Адлер. Для Розенфельда и Зейдевица Бауэр только идейный противник, может быть лишь временный, тогда как для нас это — непримиримый враг, заведший пролетариат Австрии в ужасающую трясину.
Макс Адлер — довольно чувствительный центристский барометр. Отрицать пользу такого прибора нельзя, но надо твердо знать, что, регистрируя перемену погоды, он неспособен влиять на нее. Под давлением капиталистической безвыходности, Макс Адлер сейчас снова, не без философской скорби, готов признать неизбежность революции. Но что это за признание! Сколько оговорок и вздохов! Самое лучшее было бы, если бы II и III-й Интернационалы объединились. Выгоднее всего было бы ввести социализм демократическим путем. Но, увы, этот способ, по-видимому, неосуществим. Очевидно, и в цивилизованных странах, не только в варварских, рабочим придется, увы, увы, совершить революцию. Но и это меланхолическое признание революции — только литературный факт. Таких условий, при которых Макс Адлер мог бы сказать: "час пробил!", не было в истории и никогда не будет. Люди типа Адлера способны оправдать революцию в прошлом, признать ее неизбежность в будущем, но они никогда не могут призвать к ней в настоящем. Всю эту группу старых левых социал-демократов, которых не переделала ни империалистская война, ни русская революция, приходится признать безнадежными. Как барометрические приборы, — пожалуй. Как революционные вожди, — нет!
