Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику, глядевшему за рабами:
– Каломин говорит – жила забирает вправо, и там-то расположена её богатейшая часть. Пускай обходят желвак!
Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече горы, там, где на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных мастеровых. Однако распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам на крыльце, глядя, как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он предпочитал возможность в любой час дня или ночи (а в подземельях – не всё ли едино? Тем более что рабы, сменяя друг друга, работали круглосуточно…) без задержки оказываться в штольнях[7] и штреках Южного Зуба, наизусть ему памятных. Мало ли где что может случиться!.. Велиморец Шаркут был из тех, кто принадлежит только делу, избранному им для себя в жизни. Он и устроил себе жильё внутри горы, на двенадцатом уровне, там, где рудная жила когда-то коснулась поверхности. Теперь каменные стены были обшиты деревом, в углу топилась печь с дымоходом, выведенным наружу: оттого воздух в покоях обретал сухость и чистоту. Имелось даже маленькое окно. Передвинь толстую деревянную крышку – и увидишь, что там, снаружи: солнце или метель. Шаркут окошко открывал редко, предпочитая завешивать стену толстым ковром.
Жильё распорядителя состояло из двух хоромин – прихожей и спальни. Каттай помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с горных лугов и пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых верховых коньков, на которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё нескольких, уже совсем низкорослых – по пояс стоящему человеку. Этим малышам завязывали глаза, чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без устали вращали глубоко под землёй тяжёлые колёса подъёмников. Надсмотрщики берегли и любили лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу захромавшего конька и чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует отдохнуть и посулил выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились гораздо выше рабов…
Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться из своего угла дальше отхожего места. После приснопамятного похода на изумрудную жилу грозный распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его способность искать, не учил ощупью отличать рубин от простого красного лала[8]… Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по небесному свету, но язык не поворачивался попроситься выйти наружу – хотя жильё Шаркута располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё время снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против которого бессильно боролось коптящее факельное пламя… Во сне выработку заливали потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой плотью, израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но Каттай снова и снова замахивался ржавой киркой… вколачивал в раны камня деревянные клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли… Снова и снова гранит с глухими стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу, невнятно и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая страница – ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные письмена, но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно колотилось, и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника…
