У крыльца сигналит машина. Шарлотта выводит Кристиана. Представляет его. Это Корнелиус Кристиан, Фреда, Джоан. Это Стен, это Марти. Все сидят, разбросав с небрежным изяществом руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
Мягко рокочущий двигатель, визг покрышек на поворотах. Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих мамочек и выдающихся папочек. Разговаривают о том, кто в каком университете учился. Специализируясь по радостям жизни. А я мимо курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом, летящую мимо траву. Принадлежащую к другому миру. Разносчик газет. Мотался по этим улицам взад-вперед. Думал тогда, что стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых переплетах, чтобы в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету и швырял на безрадостные веранды. А иногда и в распахнутое окно. Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью. Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил, было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка, где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей, я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз, привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь, рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла, что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол. И она сказала, ах ты мерзкий мальчишка, ты мне ковер испачкал, пшел вон отсюда. Взрослые, как своего добьются, враз забывают о справедливости.
