Из гула крови – легкий плеск листвы
пробился, остывая и яснея,
и вырезалась, черного чернее,
листва из просветлевшей синевы.
Твое дыханье стало вновь твоим,
то в стон всходя, то глубоко стихая…
И сквозь листву сверкнула нам двоим
одна звезда… и рядом с ней другая…
И распахнулась, взмыла тишина –
далекий поезд, посвист перепелки,
росой пахнуло холодно и колко, –
нахлынул мир, сомкнулся как волна!
Еще – сквозь наступающий покой –
от жажды слова до произнесенья –
настичь тебя успело потрясенье:
"Так вот он, мир…
Так вот он, мир, какой!.."
…Но так внезапно просыпаться
под искрами твоих волос –
чтоб – как в молитве десять пальцев –
во мне всё сжалось и сплелось…
И ни движения, ни звука –
надышанным плечом замлеть
не с юной бережностью – с мукой
которой двум не одолеть.
Чтоб вынести, не обессиля
как через пропасть, через тьму
неразделенным – всё, что было
и всё, что будет – одному…
Над городом проступит синева
и робко обозначит высоту.
Ты скажешь мне каке-то слова
и молча поцелуешь на лету
и птичкою весенней — на мороз,
не чувствуя, что в стылое стекло
вослед тебе во мне отозвалось
так памятно, и трудно, и светло…
Опомнившись — отпряну, отойду
и отвернусь от стылого стекла
чтоб ничего не чувствуя прошла,
не поскользнулась вдруг на этом льду…
…Словно кто-то негромко окликнул
и коснулся меня, — и исчез…
Над верандою – ворох пониклых
черных листьев – до звездных небес.
Как он скромно ушел, как неслышно, —
нашумевший, ярившийся дождь…
Сад охвачен глубоким затишьем, —
верный знак, что уже не уснешь.
Только каплет – то вроссыпь, то редко,
то стеклянно, то глухо звеня —
на весу онемевшая ветка…
Кто же это окликнул меня?
