— Эй, господа! — кричали им. — Послушайте… довольно вам. Отпирайтесь!
— Не отвечай! — слышался голос Пекторалиса, и вслед за этим опять идет потасовка.
— Полно, полно, Гуго Карлыч! — кричали мы. — Довольно! иначе мы двери высадим!
Угроза, кажется, подействовала: возня продолжалась еще минуту и потом вдруг прекратилась — и в ту же самую минуту дверной крюк откинулся, и Офенберг вылетел к нам, очевидно при некотором стороннем содействии.
— Что с вами, Офенберг? — вскричали мы разом; но тот ни слова нам не ответил и пробежал далее.
— Батюшка, Гуго Карлыч, за что вы его это так обработали?
— Он знает, — отвечал Пекторалис, который и сам был обработан не хуже Офенберга.
— Что бы он вам ни сделал, но все-таки… как же так можно?
— А отчего же нельзя?
— Как же так избить человека!
— Отчего же нет? — и он меня бил: мы на равных правилах сделали русскую войну.
— Вы это называете русскою войною?
— Ну да; я ему поставил такое условие: сделать русскую войну — и не кричать.
— Да помилуйте, — говорим, — во-первых, что это такое за русская война без крику? Это совсем вы выдумали что-то не русское.
— По мордам.
— Ну да что же «по мордам», — это ведь не одни русские по мордам дерутся, а во-вторых, за что же вы это, однако, так друг друга обеспокоили?
— За что? он это знает, — отвечал Пекторалис. Этим двусмысленным образом он ответил на всю трагическую суть своего положения, которое, очевидно, имело для него много неприятного в своей неожиданности.
Вскоре же после этой русской войны двух немцев Пекторалис переехал в город и, прощаясь со мною, сказал мне:
— Знаете, однако, я очень неприятно обманулся.
Догадываясь, чего может касаться дело, я промолчал, но Пекторалис нагнулся к моему уху и прошептал:
— У Клариньки, однако, совсем нет такой железной воли, как я думал, и она очень дурно смотрела за Офенбергом.
Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не взял. Этот бедняк оставался у нас до поправки здоровья, пострадавшего в русской войне; но на Пекторалиса не жаловался, а только говорил, что никак не может догадаться, за что воевал.
— Позвал, — говорит, — меня, кричит: «Однако!», а потом: «Становись, говорит, и давай делать русскую войну; а если не будешь меня бить, — я один тебя буду бить». Я долго терпел, а потом стал и его бить.
— И все за «однако»?
— Больше ничего не слыхал и не знаю.
— Это ведь, однако, странно!
— И, однако, больно-с, — отвечал Офенберг.
— А вы Кларе Павловне кур не строили
