Такая чудотворящая ночь предшествовала тому покойному утру, в которое Петр Лукич Гловацкий выехал с дочерью из Мерева в свой уездный город. От всякой другой поры подобные утра отличаются, между прочим, совершенно особенным влиянием на человеческую натуру. Человек в такую, пору бывает как-то спокоен, тих и бескорыстен. Даже ярмарочные купцы, проезжая на возах своего гнилого товара, не складают тогда в головах барышей и прибытков и не клюют носом, предаваясь соблазнительным мечтам о ловком банкротстве, а едут молча, смотря то на поле, волнующееся под легким набегом теплого ветерка, то на задумчиво стоящие деревья, то на тонкий парок, поднимающийся с сонного озерца или речки.
Редко самая заскорузлая торговая душа захочет нарушить этот покой отдыхающей природы и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да и то заговорит эта душа не о себе, не о своих хлопотах, а о той же спокойной природе.
— Ишь птица-то полетела, — скажет ярмарочник, следя за поднявшейся из хлебов птахою.
— Да, — ответит товарищ или приказчик.
И опять едут тихо.
— Должно, у нее тут где-нибудь дети есть, — опять заметит ярмарочник.
— Надо так рассуждать, что есть дети, — серьезно ответит приказчик.
— А может и перелетная.
— Да, может что и перелетная, — предположит приказчик.
И опять разговор оборвется, и опять едут тихо.
Женни с отцом ехала совсем молча. Старик только иногда взглядывал на дочь, улыбался совершенно счастливой улыбкой и снова впадал в чисто созерцательное настроение. Женни была очень серьезна, и спокойная задумчивость придавала новую прелесть ее свежему личику.
На половине короткой дороги от Мерева к городу их встретил меревский Наркиз.
Конторщик скоро шел по опушке мелкого кустарника и, завидев Петра Лукича, быстро направился к дороге.
— Здравствуйте, батюшка Петр Лукич! — кричал он, снимая широкодонный картуз с четыреугольным козырьком.
— Здравствуйте, Наркиз Федорович, — отвечал Гловацкий.
Лошадь остановилась.
— Охотился?
— Да, половил перепелочков немножко, Петр Лукич.
— Ты сам-то, брат, точно перепел, — улыбаясь, заметил смотритель.
— Да ведь, батюшка, отрепишься с ними, с беспутниками. Это уж такая дичь низкая.
Наркиз, точно, был похож на перепела. Пыль и полевой сор насели на его росные сапоги и заправленные в голенища панталоны; синий сюртучок его тоже был мокр и местами сильно запачкан.
За плечами у конторщика моталась перепелиная сетка и решето с перепелами.
— Что ж, как полевал?
— Много-таки, батюшка, наловил. Нынче они глупы в такую-то ночь бывают, — сами лезут.
