— Ну да. Признавать законность воли одного над стремлениями других! Что ж это, не деспотизм разве?
— Ничуть не деспотизм.
— А что же? Что же это такое? Я должна жить как мне прикажут?
— Отчего же не так, как тебе присоветуют?
— Да, если это дружеский совет равного лица, а не приказание, как вы называете, авторитета.
— Слушайся совета, так он не перейдет в приказание.
— А если перейдет?
— Ну, ты же будешь виновата… Значит, не умела держать себя.
— Этак у вас всегда сильный прав: равенства, значит, нет.
— Равенства нет.
— И это вам нравится?
— Это нравится, верно, природе. Спроси ее, зачем один умнее другого, зачем один полезнее другого обществу.
— Природа глупа.
— Ну, какая есть.
— Гм! Это ужасно.
— Что это ужасно?
— Повиноваться, и только повиноваться!.
— Нет, не только: можно и жить, и любить, и делать других счастливыми.
— Все повинуясь?
— Повинуясь, — повинуясь разуму.
— Своему — да; я это понимаю.
— Или другому, если этот разум яснее твоего, опытнее твоего и имеет все основания желать твоего блага.
— А если нет?
— Тогда повелевай им сама.
— Господи! Как странно вы смотрите, тетя, на жизнь. Или будь деспотом, или рабом. Приказывай или повинуйся. Муж глава, значит, как это читается.
— В большинстве случаев.
— И не выходи из его воли?
— Да. Если эта воля разумна, не выходи из нее. Иначе: не станешь признавать над собой одной воли, одного голоса, придется узнать их над собою несколько, и далеко не столь искренних и честных.
— Извините, тетя, что я скажу вам?
— Пожалуйста.
Лиза немного задумалась и, закрасневшись, сказала:
— Вы отстали от современного образа мыслей.
Выслушав это замечание, игуменья спокойно собрала со стола несколько крошечек белого хлеба и, ссыпав их в полоскательную чашку, спросила:
— А ты к чему пристала, глядя на свет сквозь закрашенные стекла института?
— Мы читали, мы говорили тоже, не беспокойтесь.
— Нет: не могу не беспокоиться, потому что вижу в твоей головке все эти бредни-то новые. Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права. Я только не пристала к вралям и не рассталась со смыслом. Я знаю эти, как ты называешь, взгляды-то. Двух лет еще нет, как ее братец вот тут же, на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые. Все вздор какой-то! Не поймешь ничего. — Приехал Ипполит из университета, — обратилась она к Гловацкой, — ну и зашел ко мне. Вижу, мальчик, совсем еще мальчик — восемнадцать лет ведь всего. А ломается, кривляется. Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем, говорит, анахоретом живет
