Дальнейшее изучение Библии шло параллельно с занятиями по Талмуду. В хедере реб-Зелига мальчик впервые прочел пророков, и Исайя поразил его пафосом и силой слова. Не удовлетворившись традиционными методами изучения, девятилетний школьник сам пытался расшифровывать текст при помощи запретных для хедера комментариев Мендельсона. Воодушевившись этим, он взял на себя роль учителя; в летние сумерки, между молитвами "Минха" и "Маарив", сидя с товарищами за длинным столом в синагоге, он с большим чувством декламировал филиппики пророков против грешников Сиона или утешительные предсказания о наступлении мира на земле. Не считаясь со школьной программой, он самостоятельно прошел всю Библию, и эта "Книга книг" с ее пламенным лиризмом, с напряженностью национального, а подчас и социального пафоса, стала одной из сил, формировавших душу.
А душа быстро созревающего мальчика широко открывалась навстречу впечатлениям бытия, и остро ощущал он свое одиночество и незащищенность в странном, непонятном, таинственном мире. Он рано понял: от взрослых, погруженных в свои заботы, нечего ждать помощи; приходится все передумывать и решать самому. Вокруг него медленно текла косная, трудная жизнь. По вечерам уныло громыхали тяжелые двери, запиравшиеся на засов, глухо захлопывались темные ставни, превращая комнату в гроб. Все окружающие жили согнувшись, в страхе перед Богом, перед людьми, перед судьбой. Хедерные мальчики знали, что к тяжело больным приходит ангел смерти, у которого глаза на всем теле, и перерезывает им горло сверкающим мечом; что по ночам покойники собираются в пустом женском отделении синагоги, вызывая к Торе тех живых, кому суждено вскоре умереть; что грешников жарят на сковородах и секут калеными прутьями. Сердце Симона не раз сжималось от ужаса: огненно-красный закат казался ему отблеском раскаленных огромных печей ада, а надгробные памятники, которые сосед-столяр ставил у забора для просушки, представлялись в сумерках мертвецами, закутанными в саваны. Смерть витала повсюду: ее присутствие ощущалось и в заунывных речах странствующих проповедников, призывавших (22) отщепенцев к покаянию, и в раздирающих душу песнях еврейских рекрутов, шедших на военную службу, как на казнь . . .
За пределами Шулефа были зеленые аллеи бульвара, опрятные дома с легкими занавесками, с пестрыми цветами на подоконниках. Со смешанным чувством страха и любопытства поглядывал мальчик на белую ограду, за которой возвышался собор с высокой колокольней, с цветными луковицами глав, празднично горевших на солнце. В субботние вечера, когда на еврейский квартал нисходила грусть разлуки с праздником, оттуда плыл густой колокольный звон, и к ограде спешили взрослые нарядные люди и те самые мальчуганы, которые дразнили, а иной раз и поколачивали учеников хедера в пыльных переулках предместья.
