В ту пору волновало умы инсценированное реакционными кругами "дело Бейлиса", киевского еврея, обвиненного в убийстве христианского мальчика для ритуальных целей. Историческое Общество считало своевременным осветить при помощи строго проверенных данных преступные махинации творцов ритуальных процессов в прошлом. С. Дубнов поместил в "Старине" несколько статей по истории кровавого навета в Польше и России. На собраниях Общества прочитан был ряд докладов, посвященных (165) этой теме. На одном из таких собраний среди присутствующих оказался Короленко, недавно подписавший протест русских писателей против ритуальных обвинений. В ответ на приветственные слова председателя он убежденно заявил, что борьба с расовыми предрассудками - не заслуга, а прямая обязанность писателя. С. Дубнов отмечает этот эпизод в своей биографии: ему запомнился светлый облик одного из лучших представителей русской интеллигенции.
Летом, на высоком балконе над розовым полем клевера писались главы об ассимиляционном движении в среде германского еврейства в эпоху так называемого "берлинского салона". В мозгу писателя, погруженного в созерцание исторического прошлого, вставали воспоминания. "Реформаторский пафос моей юности - пишет он в автобиографии - лежал трепещущий под хирургическим ножом научной критики, в свете нового миросозерцания, которое оправдывало реформу иудаизма лишь как обновление, а не как разрушение национальной культуры". С особенным волнением писалась глава о Берне и Гейне. Продумывая по-новому драматическую судьбу любимцев юности - трибуна и поэта, С. Дубнов явственно ощущал, какое огромное расстояние отделяет его от того восторженного юноши, который в конце семидесятых годов формулировал свои политические взгляды под влиянием статей Берне и захлебывался гейневским романтическим скептицизмом. Теперь ему приходилось с болью в сердце осудить их обоих за уход от преследуемого народа ...
Лето 1912 г. было последним, которое писатель проводил в Линке. Умер хозяин поместья, старый друг семьи Дубновых, и романтическая усадьба должна была перейти в чужие руки. В часы одиноких прогулок С. Дубнов мысленно прощался с любимыми местами. Все чаще думалось ему, что работать по настоящему можно только в деревенской глуши, но он сознавал, что не в состоянии расстаться с Историческим Обществом, журналом, курсами, столичными библиотеками ...
Бродя лесными тропами и постукивая наконечником тяжелой палки по мшистым корням, писатель временами задавал себе вопрос: не пора ли начать писать часть своих работ по-древнееврейски, на языке ранней юности? Однако когда старые друзья Равницкий и Бялик приводили в своих письмах множество доводов (166) в пользу древнееврейского языка, С. Дубнов шутя отвечал им, что не так-то легко развестись с "иноземной" женой после того, как она народила целую кучу детей. Переходя к серьезной аргументации, он повторял, что не язык, а содержание определяет культурно-национальную принадлежность писателя. Руководясь этим принципом, С. Дубнов отказался написать свою краткую биографию для "Словаря русских писателей", составленного С. Венгеровым: он считал себя не русским, а еврейским писателем.
