— Нет. Скрывался, — ответил я.
— От немцев?
— От немцев, которые оккупировали Бельгию.
— Два года? — снова удивился Медиков. — И вас так и не нашли?
— Нет. Нашли того человека, который меня прятал. Медиков взглянул на меня.
— Вы успели удрать?
— Да.
— А что случилось с тем человеком?
— То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь.
— Он был немец?
— Бельгиец. Директор музея.
Медиков кивнул.
— Каким образом вам удалось так долго скрываться? — спросил он, помолчав немного. — Разве в музее не было посетителей?
— Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник. Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет, разумеется, нельзя было зажигать.
— А служащие музея что-нибудь знали?
— Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя.
— Вас из-за этого и обнаружили?
— Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам.
— Понятно, — сказал Медиков. — А читать вы могли?
— Только в летние ночи или при лунном свете.
— Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины?
— Да, пока они были видны.
Медиков улыбнулся и неожиданно спросил:
— Хотите есть?
— Да, — сказал я. — И даже очень.
— Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе — и у него появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке.
— В аптеке?
— Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают аспирин и закусывают.
— Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? спросил Медиков.
Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами.
— А что мы тут будем есть? — спросил я в свою очередь.
— Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски — основная пища американцев. Бифштексы не по карману простому люду.
— Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт — уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете?
