Хорошо тогда жилось Пунцагу! Его баловала мать, приучал к мужской работе отец, пока судьбой не распорядился бродячий лама, проводивший по деревням обязательный гурум амин золик[3]… Заметив любопытные глазенки мальчишки, ласково позвал его с собой на изготовление соломенного чучела, в которое надо было загнать духов болезни деда. Получая плату за совершенный обряд, лама буркнул: «Хочешь покровительства неба — отдай сына в дацан! Пусть всю жизнь молится за вас, грешных!»[4] Совет ламы — всегда приказ, и вот он, единственный сын у отца, здесь… Уже сто восемь лун… А сто восемь число священное!..
Нащупав подстилку, Пунцаг вздохнул и опрокинулся на спину: что вспоминать и зачем? Он — ховрак-прислужник и умрет им, не достигнув даже святости коричневого ламы — баньди… Чужие молитвы, чужие люди кругом, чужой язык… А сколько лун живет в дацане сам Жавьян? Старый уже… Хорошо приглядишься — совсем старый! Жамц моложе его, а уже-высокий лама, гэлун![5] Ширетуй дацана! Почему Жамц — гэлун и настоятель монастыря, а Жавьян только баньди и ничтожнейший из лам?
— Ты уже спишь, хубун? — вкрадчиво осведомился Жавьян. — Принеси свежей воды! Пить хочу.
У Жавьяна всегда так: только прилег — поднимайся; только понес кусок ко рту — вставай на молитву; чуть зазевался или ослушался — подзатыльник, а то и пинок…
Пунцаг послушно поднялся, взял глиняную кружку, толкнул отчаянно застонавшую дверь, гулко застучал деревянными башмаками по каменным плитам пола. Мягкие и теплые гутулы здесь носили только ламы, да и то не все. Ламе нельзя тревожить священного покоя дацана. Ховраку — можно, он не человек и не лама, он — скот. Скот, который умеет не только работать, но и говорить. Правда, работать ховрак должен всегда, а говорить, когда его спросят. Любой лама может взять Пунцага за второе ухо и отвести к себе, заставить доить коров и сбивать масло, рубить дрова и топить очаг, мыть пол и чесать ламе пятки и спину… А ведь и в этом дацане есть ховраки, которые за пояс-терлик заткнут любого ламу! Но они — проданные в дацан за разные провинности, и им тоже никогда не носить коричневых, красных или желтых одежд! Они жертвенные, искупающие вину своих предков…
Но Пунцаг хуже их всех. Он — чужак: не бурят, не монгол, не урянхаец и тем более не тибетец! Его родина — далеко. Она там, где заходит солнце. Так говорил ему отец, провожая в дацан… И, выходит, прав Жавьян: кто же даст чужаку священные одежды, колокольчик и жезл ламы?.. Но откуда он мог узнать об этом, если даже отец сказал, что их род — тайна, и даже отец его отца не знал настоящего своего имени и названия местности, откуда кочевал прадед тысячи и тысячи лун назад, еще до рожденья отца Пунцага… А вот Жавьян знает! Значит, правду говорят, что ламы могут читать не только тревожные мысли в чужой голове, но и слабые следы от таких давным-давно ушедших мыслей?
