Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.
Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.
Это разозлило Серафима.
Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их - лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.
- Давай, давай! - покрикивал голос с упоением. - Так их, так! Себя освобождаешь!
А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.
Потом настал черед стола. Ну! - подбодрил голос. - Что ж ты?
Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?
- Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда? - хрипло спросил Серафим.
И голос ответил:
- Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем - и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.
- Наверное, ты прав, - устало сказал Серафим.
И тотчас словно бы моторчик заработал в нем - он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.
Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион - старый письменный стол.
Он точно сошел с ума.
Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых - заурядных тружеников тридевятого царства.
А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.
- Ну вот, - произнес голос удовлетворенно, - вот ты и закончил. Ты стал другим.
- Другим? - усмехнулся Серафим, едва переводя дух. - А как же… тридевятое царство?
