— Военное имущество надо беречь. Рамбавия! Олежка произнес эти слова так назидательно,
словно не он, а сама Зинка утопила бинокль в озере.
— Буду... беречь, — послушно пообещала Зинка, и ее слова прозвучали, как клятва. — А бомбу тоже вы взорвали?
— Обезвредили, — поправил ее Олежка и, как настоящий военный, приложил руку к краю пилотки. — Разрешите идти?
— Может быть, поедите черники? — Зинке не хотелось отпускать гостя.
— Спасибо. У меня кончается время. Сейчас «Гитара» будет докладывать «Оркестру».
— Будет музыка? — поинтересовалась Зинка, ничего не понимающая в военных делах и не знающая тайных позывных.
— Будет военная служба, — с достоинством ответил мальчик в военной форме. — А наш сержант Воскресенье очень строгий.
— Воскресенье, — механически повторила Зинка. — Заходите в свободное время.
— Так точно! — ответил Олежка. — Рамбавия!
— Рамбавия, — прошептала Зинка.
Это слово для нее ровно ничего не значило, но это было Олежкино слово, и девочка запомнила его на всю жизнь.
А Олежка щелкнул каблуками и, как молодой-необученный, повернулся через правое плечо. Зинка не знала, что солдатам полагается поворачиваться кругом только через левое плечо, и проводила его восторженными глазами, пока он, печатая шаг, шел к калитке.
И тут Зинка окликнула Олежку.
— У вас какое звание?
— Сын отделения! — отрапортовал Олежка.
— А можно стать дочерью отделения?
— Не знаю, — честно признался Олежка.
— Вы спросите у сержанта.... Я буду стараться. Олежка на мгновение задержался, подумал и дал Зинке ценный совет:
— Напиши письмо в газету.
* * *
Солнце село, и сразу вокруг стало много синего цвета. Трава стала синей, и деревья, и дороги. Это вечер принялся перекрашивать мир в темный, ночной цвет. И только высоко в небе сверкал маленький, кажущийся игрушечным самолетик, и его след, дугой пересекающий небо, золотился в лучах — на земле уже настал вечер, а там, в высоте, был еще день и светило солнце.
Олежка устал. Ведь за этот день он как бы прожил целую жизнь. И гости его притомились, даром что солдаты. Но ведь не оловянные!
Сержант Воскресенье все чаще поглядывал на часы. Его прямые брови сдвинулись, сошлись на переносице, и лицо его стало не строгим, а задумчивым. Солдат Понедельник, сидя на ступеньке крыльца, кормил кур. Вторник что-то вырезал ножом из деревянной чурки, его руки ни минуты не могли быть без дела. Четверг гладил Кузю, который примостился у его ног. Суббота печально смотрел на Олежку и вспоминал своего младшего брата. А сын Грузии, радист Пятница, что-то нашептывал в свою рацию с блестящим хлыстиком, и, кроме позывных «Оркестр» и «Гитара», можно было расслышать его любимое словечко «рамбавия», которое он не умел произносить тихо.
