Скоро стало ясно, что во многом они едины. Я говорю «они», потому что поначалу я держалась в стороне. Обитаемый мир, насколько мы его знали, все страшней, все быстрей оборачивался против нас. «Против нас, женщин», — сказала Пенфезилея. «Против нас, людей», — возразила Арисба.
Пенфезилея: Мужчины не останутся в накладе.
Арисба: Ты называешь так их гибель?
Пенфезилея: Они воины. Значит, то, что они делают, приносит им радость.
Арисба: А нам? Если бы мы все были воительницами?
Пенфезилея: Мы делаем то, что должны. Но нам это не доставляет никакой радости.
Арисба: Значит, мы должны делать то, что делают воины, чтобы показать им наше отличие от них!
Пенфезилея: Да.
Ойнона: Но так же нельзя жить.
Пенфезилея: Нельзя жить? Но можно умереть.
Гекуба: Дитя, ты хочешь, чтобы всему наступил конец?
Пенфезилея: Хочу. Я не знаю другого средства покончить с мужчинами.
Тут к ней подошла юная рабыня из греческого лагеря, опустилась на колени и приложила руки Пенфезилеи к лицу. Она сказала: «Пенфезилея, пойдем к нам». — «К вам? Куда?» — «В горы. В лес. В пещеры на Скамандре. Среди мертвецов и смерти есть другое — жизнь!»
Слова юной рабыни затронули и меня. Эти люди живут. Без меня. Они знают друг друга. У девушки, которую я называла «молодой рабыней», было имя Килла. Ойнона, которую я теперь не видела рядом с Парисом, подружилась с ней. Они подходили одна к другой. Марпесса, служившая мне, пользовалась в этом мире уважением. Ах, если б я могла быть с ними! И такая же светлая тоска в глазах Мирины. Это был первый открытый взгляд, которым мы обменялись.
Пенфезилея произнесла: «Нет». Искра в глазах Мирины тут же погасла. Я резко бросила Пенфезилее: «Ты хочешь умереть и принуждаешь остальных следовать за тобой». Второй раз произнесла я слова, в которых раскаиваюсь по сию пору.
«Как! — закричала Пенфезилея. — И это говоришь мне ты!»
Еще немного — и мы кинулись бы друг на друга.
И обо всем этом я не вспоминала до сих пор. Я не хотела поверить, что женщина может желать смерти. Ее смерть погребла с собой все, что мы о ней знали. Если мы еще верили тогда, что ничего ужаснее пережитого нами быть не может, мы увидели теперь: зверства, творимые людьми, не имеют предела, мы, люди, способны перерывать человеческие кишки и раздавливать черепа в поисках самой болезненной точки. «Мы», говорю я, и среди всех «мы», которые я произносила, это особенно не дает мне покоя. «Ахилл, скот» — куда легче выговорить, чем это «мы».
