Как мы набросились на него. Зло как недостаток? Как болезнь? Значит, оно излечимо? Ну, предположим так, но, пусть он согласится, не у Эвмела же оно излечимо? Но он оставался при своем: этот человек — порождение Трои, точно так же, как, скажем, царь Приам. Анхиз со смехом отстаивал неслыханное, тут уж он хватил через край. «Эвмел, — закричала я, — ошибка природы, нечто вроде несчастного случая, просчет богов, если такое существует. Если они существуют. В то время как Приам... как Приам...» — «В то время как Приам, — сказал Анхиз сухо, — берет Эвмела к себе на службу. Прав я? Тоже ошибка?» — «Конечно!» — «Следовательно, случайность?»
Что сказать на это? Как я сопротивлялась, как не хотела признать, что Приам и Эвмел нуждаются друг в друге. Несколько недель избегала я Анхиза, пока не произошло немыслимое: дворцовая стража не допустила Гекубу участвовать в заседании совета. Теперь, подумала я, услышав об этом, теперь рухнет порядок во дворце, и сама удивилась, что думаю об этом без страха и с восторгом ожидаю перемены, которая теперь стала неизбежной. Не случилось ничего. Не поднимая глаз, — рассказывала Гекуба, моя мать, в хижине Анхиза, куда я, задыхаясь, примчалась, — не поднимая глаз, все мужчины проследовали мимо нее в совет. «И мой сын Гектор тоже, — сказала Гекуба горько. — Я загородила ему дорогу. Смерила его взглядом, ну, вы знаете, как я умею смотреть». — «Пойми же, мать, — сказал он. — Тебя хотят пощадить. То, что сейчас, во время войны, мы обсуждаем в совете, не женское дело».
«Конечно, — сказал Анхиз. — Это становится детским делом».
Все, что ее угнетало, царица обсудила с ним. Мне было неловко видеть мою мать и отца Энея на равных. Но я согласилась с ней: с Анхизом все делается легче. Он почитал Гекубу, и было видно, что он почитал бы ее не меньше, не будь она супругой царя. Со мной он обращался как с любимой и уважаемой дочерью, но не упоминал своего сына Энея. Его нежность была столь же чиста, как и его веселость. Не только подвижное лицо, но весь высокий голый череп выражал то, что он чувствовал. Ойнона, любившая Анхиза как отца, говорила: рот его смеется, но лоб печален. Интересно было наблюдать за его руками. Они вечно резали или хотя бы ощупывали кусок дерева, а глаза приглядывались, выпытывая, какие свойства или образы таятся в этом чурбачке. Никогда не срубил он дерева, не обсудив с ним этого предварительно и подробно, не опустив в землю семя или отросток, взятые от него, чтобы обеспечить продолжение его жизни. А фигурки, которые он вырезал, пока мы сидели вместе, он дарил нам на память. Увидев в каком-нибудь доме фигурку, вырезанную Анхизом (человека ли, зверя ли), ты знал, что здесь можно говорить свободно, что в любых обстоятельствах, сколь затруднительны бы они ни были, ты найдешь здесь помощь. Когда греки устроили резню амазонок, мы прятали Мирину и нескольких ее сестер в хижинах, где внутри у входа стояли теленок, коза или свинья, вырезанные нашим Анхизом. Женщины молча вели амазонок к огню, давали какую-нибудь одежду и совали в руки, не знавшие женской работы, веретено, ложку или брали с ложа младшего ребенка и сажали на колени гостьям. Ни разу ни одна семья, где стояли Анхизовы фигурки, не подвела нас. Он знал людей. И в его хижину под фиговым деревом у Дарданских ворот приходили только те, кто ему был по нраву. Впрочем, он разговаривал со всеми и не отказывал никому, кто хотел его навестить. Он принимал и Андрона, молодого офицера, который приказал обыскать нас, когда мы провожали Брисеиду. Мне это было неприятно. Неужели Гекуба, которая часто навещала Анхиза здесь, чтобы не заставлять его приходить к нам во дворец, неужели Ойнона, Партена-няня и Марпесса, а то и Арисба — неужели они должны встречать здесь этого человека! «Почему же нет? — сказал Анхиз невозмутимо. — Лучше здесь, чем где-нибудь в другом месте. Поговори с ним. Чего тебе это стоит. Пока человек жив, он еще не потерян». Я не могла согласиться с ним, но мне стало стыдно. С богами, насколько я могла заметить, Анхиз не имел никакого дела. Однако он верил в людей. В этом он был моложе всех нас.
