Кассандра | страница 54
— Почему?
— Потому что ее дело будет способствовать укреплению духа.
— Во имя богов! Какого духа и какому укреплению — дело, которого нет. Которое нарочно придумано для этого.
— Ну и что же. То, что признается официально, становится реальным.
— Понятно. Реальным, как Елена.
Тут он выгнал меня, второй раз. Слишком часто стало это случаться, уж не оглохла ли я? По-моему, да. По-моему, в известном смысле, да, я прошла через это нелегко, но объяснить себе самой, в чем тут дело, мне все еще было трудно. Я продолжала верить, что толика правды и мужества исчерпали бы это недоразумение. Правду называть правдой, ложь — ложью, вот та милость, что поддержала бы нас в нашей борьбе куда больше, чем любая ложь или полуправда, думала я. Ибо недопустимо, думала я, строить всю войну и всю нашу жизнь — а война не есть наша жизнь! — строить на заведомой лжи. Невозможно, так думала я, сколько себя помню, чтобы богатая полнота нашего существования уменьшилась бы из-за упрямого утверждения истины. Нам следует просто вспомнить наши традиции. Какие? В чем они состоят? И я поняла: в Елене, которую мы придумали, мы защищаем то, чего у нас больше нет, но что мы объявляем тем более действительным, чем более оно убывает. И тогда из слов, жестов, церемоний и молчания возникает другая Троя, город призраков, в котором мы живем обычной нашей жизнью и где нам должно быть хорошо. Неужели только я одна это видела? Как в лихорадке, перебирала я имена. Отец — с ним больше уже не заговоришь. Мать — она все больше и больше замыкалась в себе. Арисба. Партена-няня. Ты, Марпесса. Что-то предостерегало меня, тайный страх мешал заглянуть в ваш мир. Лучше я буду страдать, но останусь там, где я есть. Там, где мои братья и сестры, не задаваясь никакими вопросами, движутся так, словно прочна почва, на которую они ступают. Там, где Эрофила, старая жрица с пергаментным лицом, молит бога Аполлона о помощи нашему оружию. Невозможно, чтобы дочь царя и жрица свои сомнения в царском доме и в вере несла к своей служанке и своей няньке. Подобно теням, Марпесса, двигались вы по краю моего поля зрения. Вы обратились в тени. Как и я сама, чем более действительным считала я то, что приказывал дворец, подвластный Эвмелу. В этом дворце более чем кто-нибудь другой помогал самый большой наш враг — Ахилл.
Мой взгляд, как и все взгляды, притягивали к себе злодеяния, творимые этим бешеным безумцем с его опустошительным отрядом. Они набросились на окрестности горы Иды — а ведь там был Эней! — они разоряли деревни, убивали мужчин, насиловали женщин, они резали скот и вытаптывали поля. Эней! Меня трясло от страха. Через месяц он во главе дарданцев, которым удалось спастись, пришел в крепость. Его встретили воплями и рыданиями, для меня же это был прекраснейший из дней. Так бывало всегда, когда мы дышали одним воздухом и оболочка, какой было мое тело, снова наполнялась жизнью. Я снова увидела солнце, месяц и звезды, серебряное сверкание олив на ветру, пурпурно-металлический блеск моря перед закатом, все меняющиеся тона коричневого и синего на равнине, когда я перед вечером стояла на стене. Аромат тимьяна с полей доносился сюда, я чувствовала, как мягок воздух. Эней жив! Мне не надо было видеть его, я могла ждать, пока он придет ко мне. Его призвали в совет, улицы Трои оживились, на них заметно было почти праздничное возбуждение. Все повторяли неизвестно кем сказанные, но уже всем известные слова. Если Гектор — наша рука, Эней — душа Трои. На всех жертвенниках зажгли в его честь благодарственный огонь. «Но это же нелепость, — услышала я, говорил он Эрофиле, нашей верховной жрице. — Ведь вы благодарите богов за то, что они допускают разорение нашей страны!» — «Мы благодарим их за твое спасение, Эней», — ответила она. «Глупости. Если б враг не опустошал нашу землю, не пришлось бы благодарить богов за мое спасение». — «Значит, нам потушить жертвенные огни? Еще более прогневить богов?» — «По мне — да».