Если Атлантида существовала, и Тартесс, как очень похоже на то, была Атлантскою гаванью, у Гибралтара, ворот Средиземного моря — великого Атлантического пути на Восток, то понятны и многозначительны слова Геродота: «Был путь из Фив египетских к Столпам Геркулесовым» (Herodot, II, 181), — слова, подтверждающие свидетельство Саисских жрецов у Платона: «Эта держава (Атлантида) владела Ливией (Северной Африкой) до пределов Египта» (Pl., Tim., 25, n). Снова и здесь, как уже столько раз, мы убеждаемся, что Геродот не «отец лгунов», по выражению еще недавних скептиков, а «отец Истории».
Понятно и то, откуда имя «Атласских» гор, на том же великом пути западных колонизаторов; и почему Гекатей и Геродот называют обитающих у подножья этих гор, полудиких кочевников, берберов, — «атлантами» (Herodot, IV, 184); понятно, что песчаное дно находившегося здесь же озера, Тритонис, внезапно обнаженное мировым катаклизмом — хлынувшей на Атлантиду, исполинскою волною, — образовало часть нынешней Сахары (Diod., III, 55, 4. — Berlioux, Les Atlantes, 1883, p. 39).
Все это и значит: нет дыма без огня — мифа без истории.
XVI
Почему же все-таки в молчании слышатся только невнятные шепоты? На этот вопрос отвечает Платон или Саисский жрец, и если ответ не решает вопроса окончательно, то звучит опять не мифом, а историей.
«— О, Солон, Солон! вы, эллины, — вечные дети; нет старца в Элладе, — сказал один из жрецов.
— Что это значит? — спросил Солон.
— Все вы юны духом, — ответил жрец. — Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине» (Pl., Tim., 22, b).
Мог ли так говорить египтянин, хотя бы и Саисского века? Во всяком случае, удивительно, что так говорит Платон. Кажется, и мы, со всеми нашими бесконечно-бóльшими историческими знаниями, со всей нашей исторической критикой, глубже не заглядывали в душу Египта и Греции, в их вечной противоположности.
В самом деле, чудная и страшная способность забвения, как бы исторического беспамятства, обморока, — не одна ли из главных сил и слабостей греческого гения? Прошлого не любят, как бы не верят в него, спешат забыть, сделать историю мифом, слишком жгущий огонь ее — благоуханным облаком дыма; только настоящим живут, как дети, звери и боги. Райская свежесть их и, увы, быстрота увядания — не отсюда ли? Знают, что память — смертная тяжесть: помнить — значит страдать, умирать; жить — забывать.
Греки живут — забывают; египтяне помнят и все-таки живут; смертную тяжесть памяти несут, как легкое бремя; любят прошлое, потому что любят вечное; знают, что помнить — значит не только страдать, умирать, но и воскрешать, а забывать — не только жить самому, но и убивать других. Этою бесстрашною памятью египтяне сильнее и благочестивее греков.
