– Да, и мои люди сражались храбро. – Голос ее задрожал, и на миг она замолчала, прежде чем тихо добавить: – Они смело шли в бой, но немногие из них были солдатами. Большинство наших воинов погибли, когда на нас напали датчане, за две недели до прихода сэра Саймона. Все, что у нас осталось, – это крестьяне и несколько вассалов из окружавших замок поместий.
– Тебе бы стоило подумать об этом раньше. До того как призывать их к мятежу, – упрекнул ее Люк.
– Чтобы я покорно сдалась в плен? Ну уж нет, я бы никогда не уступила ни сэру Саймону, ни тебе. Все вы, нормандцы, одинаковы, чванливые и ненасытные.
– Ты должна была бы вступить в переговоры, – твердо стоял он на своем. – Ведь даже чванливые и ненасытные не получают удовольствия, теряя своих воинов и коней.
– Я предлагала сэру Саймону перемирие, когда он в первый раз пришел в Вулфридж. Но он не согласился.
Люк в раздумье молчал. Это очень походило на правду, поскольку он знал сэра Саймона, этого напыщенного наглеца, известного своей жестокостью и вероломством. Через минуту он снова посмотрел на девушку, слегка нахмурившись.
– А что за перемирие ты предлагала?
– Какая разница? Он убил гонца, которого я послала к нему, и вернул мне уши бедного Эдрика с письмом, в котором требовал безоговорочной сдачи. До тех пор я оказывала только пассивное сопротивление. Но когда мои люди увидели ответ сэра Саймона, никто больше не заговаривал о его милосердии.
– Если то, что ты говоришь, правда, Кора, то король проявит снисходительность. Но если ты лжешь, он будет безжалостен.
– А ты думаешь, что король поверит тому, что скажу я? – недоверчиво покачала головой девушка. – Никогда!
– Ты можешь быть удивлена, но Вильгельм справедлив.
– Я уже давно перестала удивляться природе людей и сомневаюсь, что ваш король может меня чем-то поразить. – Кора склонила голову и принялась сосредоточенно разглядывать складку плаща, словно это была самая важная вещь на свете.
Люк невольно почувствовал к ней сострадание – чувство, непривычное для него и немного раздражающее. В ее характере под колючей оболочкой ощущались прирожденное достоинство и женственность. Та невидимая броня, которую она обычно носила, не способствовала тому, чтобы вызывать жалость или сострадание, но случались моменты, когда Кора словно бы снимала ее, и тогда видно было, что она глубоко несчастна. Как, например, сейчас, когда, отрешенно глядя в пламя костра, она крепко сжимала край своего плаща, такая юная, но так много уже пережившая.
