Она посмотрела в окно, откуда был виден распаханный участок.
— Да, это там, — сказал Маттиас. — Ты знаешь об этом?
Она покачала головой.
— Разве твои друзья не рассказывали тебе? Четыре мертвых женщины.
— Друзья? — произнесла она без всякого выражения.
Андреас и Маттиас переглянулись. У дочери палача не было друзей.
— Четыре женщины? — удивленно спросила она, уже заметно успокоившись, видя, что ее не оскорбляют. Но она, судя по напряженному взгляду, по-прежнему была настороже, словно улитка, готовая при первой же опасности спрятаться в свою раковину.
Она чувствовала, что голос ее словно заржавел, непривычный к разговору, и нервничала.
— Да, четыре женщины, — повторил Андреас. — Они убиты. Ты ничего не знаешь об этом? Ты ничего не слышала, ничего не видела весной или прошлой осенью?
Она задумалась, и, ожидая ответа, они смогли получше рассмотреть ее. У нее были красивые, немного печальные, мечтательные глаза. Это произвело на них неожиданно сильное впечатление. Весь ее облик был таким привлекательным: аккуратная, красивая, статная.
— Не-е-ет, — неуверенно произнесла она.
— Если ты что-нибудь узнаешь, сообщи нам, — сказал Маттиас.
Она кивнула, снова вспомнив о своем собственном положении, и покраснела. И опять стала молчаливой, словно извиняясь за то, что осмелилась с ними заговорить.
Маттиас сделал для Юля Ночного человека все, что было в его силах.
— Лучше всего будет, если мы скажем, что твой отец при смерти, — сказал Маттиас. — Люди сейчас возбуждены, им нужен козел отпущения. Но эта весть отрезвит их. Те, кто напал на него, будут испытывать угрызения совести. Но на всякий случай держи дверь на запоре в ближайшие дни! И… — он замялся, — тебе не следует выходить из дома в темноте!
Увидев, что они собираются уходить, она испуганно взглянула на них и тихо, почти шепотом, произнесла:
— Вы не должны гнушаться угощеньем… у меня есть печенье и медовый квас. Я сейчас…
Они заметили, что говорит она складно. А она уже сновала, как челнок, между кухней и кладовкой.
Они переглянулись. Оба были достаточно понятливы, чтобы принять угощение, хотя им нужно было торопиться.
А Хильда так суетилась, так старалась! Но в глазах ее застыла настороженность и нерешительность. Она достала чашку, принесла деревянное блюдо, полное искусно сделанных печений.
«Боже мой! — подумал Маттиас. — Это предназначалось для Рождества! Как сделано! И никто не съел их! Никто этого даже не видел!»
Она пригласила их сесть на пеньки, служившие в доме стульями. Сама же она стала сзади, озабоченно соображая, все ли принесла. Она не могла спокойно устоять на месте: то и дело уходила и ставила что-то на стол, поближе пододвигала блюдо, принесла вазу с цветами…
