— Ну, ин тащись, отче, — промолвил Григорий, взваливая мешок на спину. — Поторапливаться надо, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.
Григорий мирское платье пока в мешок спрятал. Из обители чернецом надо выйти.
— Мы тишком, молчком, по стеночке, — приговаривал Мисаил, крадучись за Григорием. — Как мухи пролетим. Мальчонка б до ворот не привязался востроглазый, Митька энтот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь в обители где ни есть привитает.
— Что ж, он не помеха, — шепнул Григорий. — К пути же привычный.
— Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый… Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая матерь Божия и все святые угодники…
В светлеющих заревых сумерках крадутся чернецы по монастырским переходам. Вот они в ограде. Далеко-далеко уж ударили где-то в колокола. А у самых ворот застиг беглецов и первый, густой удар Чудовского колокола, — к заутрени.
Выкатился откуда-то взлохмаченный Митька. Словно ждал их! И деловито так: «Поспешайте, мол, калитка отомкнута, как раз привратник отлучился».
И правда: отворили, вышли, никто не видел. Все трое: Митька не отстал, да и не отстанет.
Москва гудит колокольным звоном.
Корчма на Литовской границе. Григорий, мирянином. Митька, Мисаил и хозяйка. На Митьке (он мал ростом, рыжеват) одежонка приличная, не оборван. Мисаил в виде бродяги-чернеца. Хозяйка подает на стол.
Хозяйка. Кушайте, родные. Что Бог послал. Вина не вынести ли, отец честной?
Мисаил. А есть у тебя вино?
Хозяйка. Как не быть!
Мисаил. Ох грехи! Не приемлю ныне, не приемлю раз принял и обрушились на меня беды неисчетные, обступили мя алчущие души моей напрасно, изострили жала свои, яко змии, разъяли пасти свои, яко львы. Слово Велиала[1] прииде на мя…
Хозяйка. Эки Страсти Господни! Спаси Господи и помилуй!
Мисаил. И восстал Бог, исторг мя из преисподней, избавил нози мои от преткновения, дабы ходил я во свете живых[2]… так-то, хозяюшка. Ты вынести винца-то, с дороги одна чарочка — отпустит Бог греху.
Хозяйка приносит вино. Мисаил пьет.
Григорий (хозяйке). Это куда дорога?
Хозяйка. В Литву, кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече ли до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру бы можно туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые пристава.
Григорий. Как заставы?
Хозяйка. Да бежал кто-то из Москвы, Господь его ведает, вор ли разбойник, только всех велено задерживать да осматривать. А что из того будет? Ничего, ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти налево, да бором до часовни, а там прямо на Хлопино, а оттуда на Захареево, а там уж тебе и Луевы горы. От этих приставов только и толку, что притесняют да обирают нас бедных. (Прислушивается). Вот, кажись, скачут. Ах, проклятые.
