— Это ты все с работы шел?
— Понимаешь, Борьку встретил…
— У Машеньки тридцать девять и шесть. Я голову потеряла. Хоть бы позвонил. Ведь трубку снять.
Задерживая дыхание, Андрей заглянул к дочке. Машенька сидела в кровати, свет настольной лампы, направленный от нее, блестел в черных стеклах незашторенного окна.
— Что все говорят: больна, больна… Ничего я не больна.
А голос плачущий, а глазки от температуры маслянные.
Обычно к заболевшему переселялась мать. Но в этот раз, искупая вину, Андрей остался ночевать с дочкой.
— Болеть, если хочешь знать, тоже приятно, — утешал он Машеньку тихим голосом.
Всякое проявление жизнерадостности в такой момент было бы названо Аней «оптимизм от рюмки водки». — Болеешь — все тебя любят, в школу ходить не надо… Я, когда учился, любил болеть. Только вот не получалось. Ребята пропускают, а я все в школу хожу.
— Ты обещай, что разбудишь меня в школу.
— Договорились. Только и ты дай слово: если что понадобится, будишь меня.
Он лег с намеренном караулить Машеньку. Зачем это нужно, он, честно говоря, не понимал. Аня умела спать и все слышать: стоило ребенку пошевелиться, она уже поднимает голову с подушки, вглядывается трезвыми глазами. Сегодня он был вместо нее, значит, должен все точно выполнять. И не заметил, как заснул.
Проснулся он от странного, страшного звука: там, где была кровать Машеньки, слышалось хрипение. Опрокинув что-то в темноте, включил лампу. Желтый свет ослепил на миг. Машенька стояла в постели длинная, в длинной рубашке, и, вздергивая плечиками так, что проваливалось под ключицами, силилась вдохнуть, вся красная, уже начинавшая сипеть.
— Только не бояться, только не бояться! — зачем-то схватив ее на руки, говорил он, сам леденея от ужаса.
Но уже бежала сюда Аня, на бегу не попадая в рукав халатика.
— Окно! — И выхватила у него ребенка. — Настежь!
Морозный воздух дохнул в комнату.
— Ты дышишь! — говорила Аня сердитым голосом. — Чего ты испугалась? Дышишь. Иначе бы ты задохнулась давно.
— Я… я… не могу… — с рычанием вместо дыхания говорила Машенька, по шею укрытая одеялом.
И уже не красное было лицо, а синюшная желтизна проступила вокруг носа и губ. Он видел ясно: ребенок умирает.
— Можешь! — внушала мать. — Чего ты не можешь? Тебе дышать трудно?
Машенька кивнула, и слезы обиды оттого, что ее же еще и ругают, пролились из испуганных, как у совенка, глаз.
— Горячей воды! — тихо и быстро сказала ему Аня. — Ведро целое.
Понимать, рассуждать он был сейчас не способен. Он мог только верить и выполнять.
