Теперь, в это последнее мое свидание с бабушкой, она была уж очень стара, но сохраняла в совершенной свежести свой ум, память и глаза. Она еще шила.
И в этот раз я застал ее у того же рабочего столика с верхней паркетной дощечкой, изображавшей арфу, поддерживаемую двумя амурами.
Бабушка спросила меня: заезжал ли я на отцову могилу, кого видел из родных в Орле и что поделывает там дядя? Я ответил на все ее вопросы и распространился о дяде, рассказав, как он разбирается со старыми «лыгендами».
Бабушка остановилась и подняла на лоб очки. Слово «лыгенда» ей очень понравилось: она услыхала в нем наивную переделку в народном духе и рассмеялась:
— Это, — говорит, — старик чудесно сказал про лыгенду.
А я говорю;
— А мне, бабушка, очень бы хотелось знать, как это происходило на самом деле, не по лыгенде.
— Про что же тебе именно хотелось бы знать?
— Да вот про все это; какой был этот Голован? Я его ведь чуть-чуть помню, и то все с какими-то, как старик говорит, лыгендами, а ведь конечно же дело было просто…
— Ну, разумеется, просто, но отчего все это удивляет, что наши люди тогда купчих крепостей избегали, а просто продажи в тетрадки писали? Этого еще и впереди много откроется. Приказных боялись, а своим людям верили, и все тут.
— Но чем, — говорю, — Голован мог заслужить такое доверие? Мне он, по правде сказать, иногда представляется как будто немножко… шарлатаном.
— Почему же это?
— А что такое, например, я помню, говорили, будто он какой-то волшебный камень имел и своею кровью или телом, которые в реку бросил, чуму остановил? За что его «несмертельным» звали?
— Про волшебный камень — вздор. Это люди так присочинили, и Голован тому не виноват, а «несмертельным» его прозвали потому, что в этаком ужасе, когда над землей смертные фимиазмы стояли и все оробели, он один бесстрашный был, и его смерть не брала.
— А зачем же, — говорю, — он себе ногу резал?
— Икру себе отрезал.
— Для чего?
— А для того, что у него тоже прыщ чумной сел. Он знал, что от этого спасенья нет, взял поскорее косу, да всю икру и отрезал.
— Может ли, — говорю, — это быть!
— Конечно, это так было.
— А что, — говорю, — надо думать о женщине Павле? Бабушка на меня взглянула и отвечает:
— Что же такое? Женщина Павла была Фрапошкина жена; была она очень горестная, и Голован ее приютил.
— А ее, однако, называли «Головановым грехом».
— Всяк по себе судит и называет; не было у него такого греха.
— Но, бабушка, разве вы, милая, этому верите?
