Лиха беда, отыграния чести-то не было на что этого произвести.
Майор сказал, наконец, что он от нас только скрывает, а что собственно у него уже есть в кармане предписание выступить и что завтра здесь последний день нашей красы, а послезавтра на заре и выступим в другие места.
Тут мне и взбрыкнула на ум какая-то кобылка:
— Если, — говорю, — мы послезавтра выходим, так что завтра здесь наш последний вечер, то, сделайте милость, Холуян будет хорошо проучен, и никому не похвалится, что ему довелось русских офицеров надуть.
Некоторые похвалили, говорили, — «молодец», а другие не верили и смеялись: «ну, где тебе! лучше не трогай».
А я говорю:
— Это, господа, мое дело: я все беру за свой пай.
— Но что же такое ты сделаешь?
— Это мой секрет.
— Но Холуян будет наказан?
— Ужасно!
— И честь наша будет отомщена?
— Непременно.
— Поклянись.
Я поклялся тенью несчастного друга нашего Фоблаза, которая сама себя осудила одиноко блуждать в этом проклятом месте, и разбил свой стакан об пол.
Все товарищи меня подхватили, одобрили, расцеловали и запили нашу клятву, но только майор удержал, чтобы стаканов не бить.
— Это, — говорит, — один театральный фарс и больше ничего…
Разошлись прекрасно. Я был в себе крепко уверен, потому что план мой был очень хорош. Холуян в своих проделках должен быть совершенно одурачен.
Настало завтра и последний день нашей красы. Получили мы свое жалованье, отдали все сполна, кто сколько был должен Холуяну, и осталось у каждого столько денег, что и кошеля не надо. У меня было с чем-нибудь сто рублей, то есть на ихние, по-тогдашнему, это составляло с небольшим десять червонцев. А для меня, по плану затеи моей, еще требовалось, по крайней мере, сорок червонцев. Где же их взять? У товарищей и не было, да я и не хотел, потому что у меня другой план имелся. Я его и привел в исполнение.
Приходим на последнюю вечерю к Холуяну — он очень радушен и приглашает меня играть.
Я говорю:
— Рад бы играть, да игрушек нет.
Он просит не стесняться, — взять взаймы у него из банка.
— Хорошо, — говорю, — позвольте мне пятьдесят червонцев.
— Сделайте милость, — говорит, — и подвигает кучку.
Я взял и опустил их в карман.
Верил нам, шельма, будто мы все Шереметьевы.
Я говорю:
— Позвольте, я не буду пока ставить, а минуточку погуляю на воздухе, — и вышел на веранду.
За мною выбегают два товарища и говорят:
— Что ты это делаешь: чем отдать?
Я отвечаю:
— Не ваше дело, — не беспокойтесь.
— Ведь это нельзя, пристают, — мы завтра выходим, — непременно надо отдать.
