— Помилуйте, скажите! Да у меня совсем уж нутрё-то все под спину подобрало, — ответит она, указывая на свое круглое и весьма видное чрево.
— Ну, Матрена Ананьевна, такое нутрё, как у вас, еще дай Бог каждому человеку.
— Что, укладисто, что ль?
— Слава те Господи!
Расхохочется и уйдет веселая, словно невесть как вы ее утешили.
В воскресенье опять приезжает Матрена Ананьевна.
— Не мешаю? — спрашивает.
— Нет, нет, нисколько.
— То-то. Наши нынче у той, у Сайги-то проклятой; я и махнула к вам: думаю себе, не пригласить ли земляка пообедать с собой.
— Пойдемте, пойдемте, Матрена Ананьевна.
— Я шучу.
— Чего шутить, пойдемте.
— Ну вас; вы небось нынче с Алексей Иванычем пойдете?
У меня был приятель живописец, которого звали Алексеем Ивановичем.
— Да, — говорю, — с ним.
— Ну а он ведь небось со своей мамзелью?
— Да это что ж вам мешает?
— Да мне ничего. Только скажите, сделайте милость, это она действительно не надо мною смеется?
— Полноте, — скажешь, — Матрена Ананьевна! Над чем же над вами можно смеяться?
— То-то. Я и сама так думаю, что ничего во мне смешного нет.
— Да ничего же, решительно ничего.
— И я говорю, что ничего.
— Ну и пойдемте.
— Только я два франка-то сама заплачу. Это уж так: у меня деньги есть. Я только по карте у них, у чертей, так выбирать не умею.
И не два франка, а пять франков уж у нее в уголке белого платочка завязаны, и она непременно сама свой «едисьен» заплатит, и еще бутылку вина купит, а на обратном пути в фруктовую заскочит, наберет «мандиану», закупит целый картуз и пошла угощать, и меня, и живописца, и его француженку, а сама так и шелушит миндальные орешки, так и расплевывает во все стороны скорлупки, точно у себя дома о Пасхе под качелями. Земляк тут нужен для компании, для удобнейшего объяснения с гарсоном при заказе обеда да главным образом для выслушания горьких жалоб, накопившихся в душе Матрены Ананьевны за прошлую неделю.
Какое же горе великое одолевает Матрену Ананьевну? А вот не успеет ей гарсон у Тиссо в Пале-Рояле поставить мелкую тарелку с жидким бульоном, она сейчас хлебнет ложку-другую и начинает:
— А у нас теперь от этой бульонной говядины хоть с голоду умри.
Засмеешься.
— Что вы это, матушка Матрена Ананьевна, говорите? Будто вы в самом деле едунья такая, что вам много надо! Ведь вот вы и тарелки одной не докушали.
— Нет, право, — уверяет Матрена Ананьевна. — Мароны да бульонная говядина — только и видим, и сами-то только жрут, да одну курицу на пятерых. А в Петербурге только, бывало, поваров, черти этакие, меняют.
