– Слава Богу, не Федя…
И вдруг рядом, за эти же кустом, он увидел друга.
Лицо Фёдора было спокойно и красиво. На высоком лбу лохматились чёрные брови. Широко раскрытые очи глядели куда-то вверх. Длинный, горбатый нос навис над тонкими, застывшими в усмешке губами.
Степан бросил поводья, приподнял ещё податливое тело и почувствовал, что руки погрязли в крови. Видимо, Фёдор был ранен в грудь навылет.
Казак поволок своего друга к стоявшему вдали, у речки, огромному раскоряченному дубу.
Он положил бездыханное тело на чистую, непримятую траву, сорвал с приклонённой к земле ветки резные дубовые листья и стал вытирать ими окровавленные ладони.
– Ловке тут мисто, ловке, – грустно вздыхая, подумал Степан, и его темно-синие очи заблестели слезой.
Он стоял на крутом берегу, а внизу билась, кружилась, стонала река,
расчесывая шершавой волной высокие травы и унося вдаль мусор, бревна,
ветки деревьев, кусты.
За нею зеленели луга, а там, вдали, в садах, прятался какой-то посёлок.
– Вот наша ридна Украина, вот наша батькивщина… Отсюда пришли на
Кубань наши диды, а тепэр мы, внуки, сюда вернулись, наверно, навсегда, -
подумал Степан и подальше от ствола, чтобы не мешали корни, наметил
могилу и стал не спеша снимать верхний слой земли.
Казак вгрызался в землю сантиметр за сантиметром, выгребая руками комья чернозёма и аккуратно складывая их вокруг ямы. Стоя на коленях, согнувшись в три погибели, рылся в земле, боясь оглянуться и увидеть мёртвого товарища: он не мог привыкнуть к мысли, что друга уже нет. Прошлую ночь они долго не могли уснуть и всё вспоминали детство, родных, станицу… В ушах ещё стоял вкрадчивый шёпот Фёдора… И легче было рыть землю, чем смотреть на мертвого друга.
Кто-то из казаков принёс лопату и вызвался ему помочь. Кто-то сбил дубовый крест и вырезал на нём ножом: «Фёдор Сидоренко. 1914 год». Кто-то, выражая сочувствие, что-то говорил ему. Степан слышал голоса, но не понимал, кто с ним говорит и о чём.
И только тогда, когда похоронили друга, он присел у могилы и, не стесняясь, зарыдал. Казак оплакивал всех погибших и тех, кто ещё погибнет. Жизнь казалась ему такой грустной, короткой, бессмысленной, что не стоило и рождаться… Степан устал, обессилел, но как только закрывал глаза, он видел жёлтое лицо друга, его устремлённые вверх глаза, его странную улыбку, и мужчина открывал очи и страстно молился.
Молился он здесь, на этой проклятой войне, всегда и везде: казак был уверен, что только молитвы да образок Николая Чудотворца, который, плача, повесила ему на шею жена Аннушка, спасают его. Смерть повыкосила однополчан. А он, как заговоренный, выходил из каждого боя живым и невредимым, но чувство страха и надвигающейся опасности с каждым днем всё возрастало в нём, и Степан страстно молился, чтобы спасти себя от беды. Он фанатично верил в Бога, хотел бы жить мирно и праведно, но правители толкнули его в пучину войны, где одни люди истребляли других людей, и могилы и своих, и чужих покрыли эту прекрасную землю, «ридну Украину», как говорил его дед Андрей. Но казак уже не воспринимал этот край, как свой, и только украинские песни да украинская речь что-то будили в его душе, рождали в нём трепетные воспоминания о Кубани.
