Ласково улыбнувшись, Митька отдал мне бинокль. Я впился взглядом в деревню, но увидел только наглухо запертые дома. Только куры и индейки с важным видом прогуливались по улицам. Я уже было отдал ему бинокль, когда увидел, как из-за домов вышел большой пес. Он взмахнул хвостом и почесал задней ногой за ухом. Я вспомнил Иуду. Именно так он чесался, злобно поглядывая на меня, когда я висел на крючьях.
Я тронул Митьку за руку и кивнул на деревню. Он подумал, что я увидел людей и припал к оптическому прицелу. Никого не увидев, он вопросительно посмотрел на меня. Я знаками попросил убить пса. Удивившись, Митька отказался сделать это. Я снова попросил. Неодобрительно посмотрев на меня, он снова отказался.
Мы сидели молча и прислушивались к встревоженному шелесту листвы. Митька в последний раз осмотрел деревню, потом сложил треногу и снял оптический прицел. Мы начали медленно слезать с дерева. Иногда, повиснув на руках и нащупывая ногами опору, Митька мычал от боли.
Он закопал стреляные гильзы в мох и уничтожил все следы нашего присутствия. Потом мы отправились в лагерь, откуда уже доносился громкий рев проверяемых механиками машин. Назад мы пробрались незамеченными. После полудня, когда все были на службе, Митька вычистил винтовку и прицел и положил их в футляр.
К вечеру он повеселел и, как прежде, пел у костра песни о красавице Одессе, об артиллеристах, которые мстили за матерей, потерявших в войне своих сыновей.
Солдаты сидели вокруг костра и хором подпевали ему. Далеко было слышны их сильные звонкие голоса. Из деревни доносился монотонный погребальный перезвон колоколов.
Только через несколько дней я смирился с тем, что придется расстаться с Гаврилой, Митькой и остальными полковыми друзьями. Но Гаврила твердо объяснил мне, что полковыми друзьями. Но Гаврила твердо объяснил мне, что война уже заканчивается, что моя родина полностью освобождена от немцев и что по закону потерявшиеся во время войны дети, должны быть доставлены в специальные дома, где они будут жить, пока не выяснится судьба их родителей.
Едва сдерживая слезы, я смотрел ему в глаза пока он все это говорил мне. Гавриле тоже было явно не по себе. Я знал, что они с Митькой обсуждали мое будущее и при малейшей возможности оставили бы меня в полку.
Гаврила пообещал, что если через три месяца после окончания войны мои родители не объявятся, он сам позаботится обо мне и отправит в школу, где меня снова научат говорить. Пока же, он настоятельно советовал, чтобы я не трусил, помнил его науку и каждый день читал советскую газету «Правда».
