Его руки поднялись еще выше, добрались до той точки, где сходятся бедра. Он посмотрел на Дженет. Глаза у нее были закрыты.
– Здесь ты тоже горячая, Иласэд.
У нее задрожали колени. Она прижала кулак к губам, чтобы заглушить готовый сорваться с них звук.
Лахлан привлек ее к себе, и она упала в его объятия, как перышко. Целовать ее было все равно, что падать в бездну, где единственными постоянными величинами были ее руки, хватающиеся за него, и биение крови в его жилах. Тело требовало – торопись! Быстрее! Рассудок словно утратил способность рассуждать здраво и подчинился телу. И оба лихорадочно торопили его.
«Терпение, Лахлан».
Он уложил ее на траву Гленлиона и расшнуровал платье.
– Я хочу сделать тебя своей, Иласэд, прямо сейчас, – сказал он, и в его голосе уже не было никакой насмешки. – Скажи мне, что ты не боишься. – «Пожалуйста».
Она только помотала головой из стороны в сторону. Она все еще держала руками свою юбку, и он осторожно разжал ее пальцы. Он путался в ее одежде; весь предыдущий опыт вылетел у него из головы; дрожащие пальцы и быстрое дыхание выдавали спешку и вожделение.
Каким-то образом, оставаясь молчаливой и неподвижной, она превратила его в алчного зверя. Когда его руки нашли ее груди и обхватили их, Лахлан издал гортанный вздох облегчения. Скоро он утолит свою жажду.
Он поднял ее платье выше, к самой груди, и там оно скомкалось и запуталось. Он выбранился отчасти от отчаяния, отчасти потому что стало смешно. На помощь пришла Иласэд – она села и стянула платье через голову.
Потом проделала то же самое со своим бельем. Наконец она оказалась полностью, великолепно обнаженной.
Еще минута – и он тоже был наг.
Приличная женщина остановила бы его руки, или отодвинулась, или сказала бы «нет», когда он сообщил о своих намерениях. Но она пренебрегла этими вехами, старательно указывающими путь к продуманной жизни. Неизбежное осуждение просто не имело никакого значения. Гордость была похоронена под будущим одиночеством. Последствия обладали меньшей властью, чем любопытство. Она была страшно одинока, она покинула родину, а теперь ей предлагали ночь свободы с человеком из ее народа. Слышать гэльскую речь и шотландские волынки, побыть какое-то время шотландской девушкой – все это казалось даром, ниспосланным свыше. Ей хотелось всего того, что было родным, всего того, что приказали забыть, и чувство это было слишком живым для приличного общества, страсти – слишком сильными для человека ее положения. Ей хотелось на несколько часов побыть той, какой она могла бы быть, если бы обстоятельства не изменили ее жизнь.
