«Судьба».
— Не жалей, — Стефания опустила взгляд, и теперь ее синие глаза снова смотрели в глаза Карла. — Что случилось, то и случилось. Ведь так?
— Это мои слова, — признал Карл.
«Судьба».
— Твои, — ее губы чуть дрогнули, намекая на улыбку. — Куда ты направляешься?
— Я иду к Воротам Саграмон.
— Зачем?
Зачем? Отличный вопрос. Зачем он идет к Саграмонским воротам? В чем смысл этого поступка?
Однажды Иннокентий Мальца спросил своих учеников, рассевшихся перед философом на застеленном соломой земляном полу: «Откуда мы знаем, что то, что мы знаем, истинно?» Возник диспут, но профессор в него не вмешивался, позволив студиозусам говорить все, что они хотели и могли сказать. Он лишь сидел молча на скамье, поставленной на невысокий помост, кутался в свой изношенный плащ, едва ли способный согреть немощное тело — стояла зима, и было очень холодно — смотрел и слушал, и, возможно, обдумывал услышанное. Во всяком случае, много времени спустя, кое-что из сказанного в тот день Карл нашел в последней книге Мальца. Впрочем, философ подверг наивные разглагольствования студиозусов столь изощренному анализу и интерпретации, что узнать исходные мысли было совсем не просто, но память не подвела Карла и на этот раз.
Сам он в споре не участвовал. Он так же, как и мэтр Мальца, молча наблюдал за другими диспутантами, слушал их внимательно, однако ему самому нечего было сказать. Означало ли это, что Карл не умел облечь свои мысли в подобающие случаю слова? Или, что у него наблюдался недостаток самих мыслей, или его воображение было недостаточно развито? Вероятно, нет. Дело было в другом. Мнение Карла было удручающе тривиально, чтобы высказывать его вслух. В этом смысле, Карл мало чем отличался от тех простых людей, которые, как и животные, жили, полагаясь лишь на свои чувства, и не задавались вопросами, само существование которых отнюдь не вытекало из опыта их жизни. Тепло и холод, боль и довольство, солнце, луна и земля, вода и огонь — что могло быть материальней и естественней этих сущностей? Какие сомнения в правдивости знания, дарованного человеку его пятью чувствами, могли возникнуть, пока хозяин этих чувств оставался в тех пределах, где ничто не подвергало сомнению тяжелый опыт поколений? Следовало ли, в таком случае, заменять устоявшуюся картину мира, сложными теориями, в которых сущее представало то грезами богов, то эманациями тонких сущностей?
Диспут длился с полудня до полудня и завершился самым естественным образом, когда истощившиеся физически диспутанты просто не могли уже продолжать его далее, но истина, которая, по уверениям мудрецов, должна была родиться в споре, так им и не открылась. Возможно, ответа на вопрос Иннокентия Мальца не существовало вовсе.
