— Даже если робот окажется талантливей Обнорского?
— Что ты говоришь? Что ты такое говоришь?! Разве можно быть талантливей Обнорского?!.
— Уж лучше я Адама не буду оживлять, — сказал Ермаков. — Пускай стоит как музейный экспонат…
— Ну знаешь! — оглушили динамики. — Мне говорили, что ты ненормальный, но не до такой же степени! По-моему, ты просто болен. Сейчас я приду разберусь.
— Приходи, я встречу.
Ермаков отложил паяльник, оглядел свое детище — странное сочетание металла и живой ткани, напоминающее осьминога. Точнее, у робота было двенадцать конечностей, восемь оканчивались округлыми рифлеными башмаками с шипами, четыре — трехпалыми отростками. Все конечности приводились в движение искусственными живыми мышцами, стянутыми к большому — полуметрового диаметра — шару-телу, в котором находились управляющая система, электронный интеллект. Четыре перископических глаза, под углом выдвинутых из этого шара, делали робота похожим на неведомое чудовище. Но Ермаков уже любил его, еще не ожившего, потому что знал: робот будет добрейшим и способнейшим существом. И работящим, как никто в этом поселении.
— Леня, ты пока ничего не трогай, — сказал Ермаков и вышел, накинув на плечи легкую куртку.
Солнце клонилось к горной гряде на западе. Легкий теплый ветер приятно освежал. Рядом под камнями тихо журчала речка. Чуть ниже она разливалась озером, сверкающим сейчас, на закате, как чистейшее зеркало. За озером круто поднимался горный склон, переходящий в живописный скальный обрыв.
За закрытой дверью мастерской вдруг послышался крик, какой-то стук, и на пороге показался Леня, бледный как полотно.
— Он ожил, ожил! — торопливо повторял Леня и все метался глазами по сторонам, искал, чем бы подпереть дверь.
В дверную щель просунулось длинное щупальце, и Леня отскочил в испуге.
— Здравствуй, Создатель! — вежливо сказал появившийся в дверях робот, пошевеливая всеми четырьмя своими глазами-перископами, оглядываясь. — Можно, я погреюсь на солнышке?
— Разве ты в этом нуждаешься? — спросил едва пришедший в себя Ермаков. Он с любопытством и некоторым испугом рассматривал свое детище, такое привычное там, на сборочном столе, и такое до жути незнакомое здесь.
— Солнце всем полезно. Разве не ты это говорил?
Мурашки пробежали по спине Ермакова. Много чего говорил он, работая у сборочного стола, не думая, что его слова могут быть услышаны. Но робот, видимо, жил еще до того, как первый раз шевельнулся. Так живут эмбрионы. Человек или любое животное еще не родились, но они уже учатся жить и понимать окружающее.
