При слове "туманность" мои мысли уносились от снежного скрипа куда-то в летнее утро, где слышался плеск воды, висел сладковатый запах разбухшей коры бревен, связанных в бесконечные плоты и собранных в береговых излучинах Рыбинского водохранилища. Но я тут же возвращался к безбрежным просторам космоса, уносясь все дальше и дальше вверх, от тесного и опасного мирка лесосплава, где меня едва не утопила старая дырявая плоскодонка.
Папа протягивал руку, я поднимался с санок, и мы шли дальше, большой мужчина, в серой шинели без петлиц, в каких ходили многие в то военное время и я, тогда еще пятилетний мальчик. Маршрут нашей прогулки лежал мимо старой огромной церкви, с плетеными узорами на огромных зияющих пустотой окнах. Церковь или возводилась на погосте, или со временем обросла могильными холмами, никто не знал. Но это небольшое кладбище примыкало к землям детского "дома распределителя", где мой папа был начальником. Звенящая от мороза тропинка проходила между надгробных плит, совсем рядом с церковными стенами, которые откликались на наши шаги гулким эхом, отдававшим неясным шепотом в провалах высоких окон под куполами пустого храма.
В это время я вспоминал сказки Гоголя, и мне становилось жутковато.
Все ощущения от вечерней прогулки, – необъятная и загадочная глубина черного неба, и звезды, о которых папа говорил как о живых существах, рассказывая связанные с ними легенды древней Греции; головокружительное погружение в далекие миры и собственные детские воспоминания, на какое-то время заглушали главную потребность каждого существа – потребность в пище. Голод – одно из самых острых ощущений моего детства. Рыбинск уже не бомбили, и страх бомбоубежищ притупился, остался голод. Голод имел для меня свой цвет – серый, мышиный. Говорили, что мыши опять прогрызли мешок с мукой. Я мог пойти и посмотреть на это преступление, стоя в дверях между ногами взрослых, но ничего не имел права трогать на складе. А там были всякие вкусные вещи. Там был сахар, там было масло. Я и моя сестра питались исключительно на зарплату родителей. Мама ушла из воспитателей в лаборанты комбикормового завода. Завод стоял на берегу Волги, мы часто ходили туда, наблюдать, как на баржи грузят соевый и подсолнечный жмых. Иногда нам доставался кусочек, который украдкой бросал какой-нибудь сердобольный грузчик. Мама приходила домой в два часа ночи, мы с сестрой сидели, не смыкая глаз, на верху большой русской печи, ожидая по две крохотных лепешки, которые мама спекала из отрубей полученных для анализа, на лабораторной спиртовке. Лепешки были маленькие, как пуговицы, чтобы можно было пронести через проходную. Однажды повариха детприемника, тетя Вера, пользуясь отсутствием родителей, принесла нам маленькую кастрюльку щей. Вкус той капусты и картошки я помню сейчас, но окончательно распробовать содержимое не удалось. Появился папа. Обычно очень спокойный, увидев повариху с кастрюлькой, он рассердился.
