Мы объясняли Сашку, пытались пробудить сочувствие. “Без тебя мы пропадем”,- говорили. Но сердце его не смягчалось. “Не было у меня мотива”,- твердил он.
Но мы знали: был! Пушкин не псих, чтоб палить из самопала без разбору. Он же его заранее выточил. А в другой раз заранее револьвер купил. Стрельба по Дантесу была спланированной акцией.
Как тут могло обойтись без мотива?
В конце концов мы решились на обман. Решили придумать мотив, сочинить его собственной фантазией, причем такой, чтоб от него
Пушкину душу вывернуло…
Такую идею подал нам умница Вяземский. Я вообще не знаю, что наш коллектив делал бы без него. Больше половины наших общих мозгов находилось в его голове. Включая и пушкинские. Да, да, и пушкинские мозги, они тоже шли в общий котел, большая половина которого приходилась на Вяземского…
Расчет у него был такой: Пушкин – человек гордый. Услышав нашу гнусную клевету, он оскорбится и закричит: “Беспрецедентная ложь! Не было у меня такого мотива стрельбы…” А дальше не выдержит и добавит: “А вот какой был…”
То есть отрицание ложного мотива вынудит его высказать истинный.
Мы побежим с этим мотивом к главврачу – и Пушкин вернется в цех…
Если же, говорил Вяземский, Пушкин ограничится возмущением: какая, мол, ложь, а об истинном мотиве все ж не проболтается, тогда ситуацию нужно будет усилить. Цинично рассмеявшись, сказать: “Не веришь – и не надо. Главное, главврач поверит.
Пошли, ребята, к нему, расскажем…” Этого Сашок наверняка не стерпит. Закричит: “Не идите! Я сейчас сообщу вам настоящий мотив!”
Так мы рассчитывали. Собственно, так почти и вышло: умница
Вяземский не ошибается. Пушкин был вынужден сказать правду.
Что же касается гнусного мотива, то он, можно сказать, напрашивался сам…
Войдя в его палату и выгнав из нее слюнявых придурков, мы, оставшись с Пушкиным наедине, резким тоном сказали: “Доколе?”
Такое слово нам велел положить в основу Вяземский.
Он им заинтересовался и спросил: “Какое доколе?”
Мы сказали, что ныне доколе то же, что было и вчера, и позавчера, и третьего дня, и вообще с той минуты, когда он навел на Дантеса самопал,- откуда взялась ненависть, спрашиваем в последний раз…
Пушкин привычно сказал: “Не знаю”,- вид у него стал скучающий.
Он думал, что мы, как обычно, начнем сейчас клянчить: пожалуйста, признайся, сделай милость…
Но мы в ответ отрепетированно захохотали. “Чего смеетесь?” – спросил Пушкин, скучая уже меньше. И тут мы стали разыгрывать перед ним заготовленный спектакль.
