Ошалелые, вперив взор в пустоту, мы бродили по цеху: образ уплывающих в небытие больших денег рвал нам душу. В гробовой тишине тоскливо жужжала наша муха. Ей подвывала наша кошка. Наши голуби перестали летать. Обсев потолочные балки, они в открытую гадили на нас.
Первым сорвался Дантес. Он стал бить себя кулаками по лицу и кричать, что готов ежедневно становиться под пушкинские пули, лишь бы Сашок находился здесь и мог выполнять свою, только ему доступную часть работы. “Под какие пули, истерик? – заорали и мы.- Ты же знаешь, что их не было – ни в первый, ни во второй раз! И, кажется, зря! Он под пули готов встать, герой хренов…”
Обидевшийся Дантес закричал, что все мы бездари, тупицы, раз не способны повторить то, что Пушкин делал с легкостью и не один раз. Обидевшись в свою очередь, мы закричали, что не позволим всяким французишкам унижать наше человеческое достоинство.
“Опять вы за свое! – закричал Дантес.- Не француз я!” “Сколько можно отрекаться от своей нации? – пристыдили мы его.- Чуть что, так ты сразу. А между тем ничего стыдного в принадлежности к великому французскому народу нет…”
На этом ссора кончилась.
Нельзя сказать, что со своим неумением мы смирились легко. Время от времени то один, то другой из нас бежал к станку и, засучив рукава, пробовал повторить пушкинские движения. Мы нарезали резьбу и так, и эдак – впустую. Бывало, со своими бесплодными попытками мы задерживались в цехе до полуночи и тогда ложились спать прямо у станков. То и дело кто-нибудь вскакивал с пола и, бормоча: “А если попробовать так…”, включал станок.
Остальные каждый раз просыпались, приподнимали головы, надеждой светились глаза…
После бесчисленных неудач возобновились дискуссии о причинах пушкинского превосходства. Прежнее объяснение насчет золотых рук и головы нас уже не удовлетворяло. Подумаешь – золотые руки!
Все, что они умеют, в конце концов сумеют и руки обыкновенные – пусть после долгой учебы, пусть хуже по качеству, но не боги же в конце концов обжигают горшки!
Та же картина и с головой: все, что доступно золотой, дойдет и до обыкновенной, только тужиться ей придется подольше и посильней…
Дело было в чем-то третьем – не в руках и не в голове. Но в чем именно – от нас ускользало. В один из таких споров умница
Вяземский вдруг заявил: “Если мы не введем в наши рассуждения слово Бог, то разойдемся не солоно хлебавши”. Но в то время мы были убежденными атеистами и разошлись не солоно хлебавши…
