Вытерев слезы, он с Дантесом уединился в кабинете, после чего нам было зачитано изящное письмо спикеру Аделии. В нем писалось, что от предложенного заказа мы вынуждены временно отказаться
“ввиду внезапно открывшихся обстоятельств”. Туманная формулировка всем нам очень понравилась, в ней была бездна поэзии.
Мы говорили друг другу: не пришлось бы отказываться от выгодного де ла – на свет никогда не появилась бы такая красота слова. А красота важнее богатства. Да, сытая, обеспеченная жизнь – это замечательно, но все ж только для желудка и тела, а “ввиду внезапно открывшихся обстоятельств” – это для души, никто не будет спорить, что обогащать душу – главнее. Все мы на этой мысли сошлись единодушно, хотя и возник небольшой спор по пустяку. Дантес сказал: “Сытым может быть и баран, даже червяк может быть, а вот возвышать душу красотой – преамбула человека”, на что образованный наш Вяземский ответил: “Я с тобой полностью согласен, за исключением преамбулы, здесь неуместной. Надо было сказать: прерогатива”.
Дантес рассердился, закричал: “Вот ты и говори прерогатива, тебе никто не запрещает! А мне не смей запрещать говорить преамбула!
У тебя с детства не развили слух на слово, поэтому ты не слышишь несказанную прелесть этого пленительного “е-а” в середине и тычешь в нос своей уродливой прерогативой, которая своим “р-р-р” рычит, как бешеный пес. Но дело твое, говори свою прерогативу сколько влезет, я, как воспитанный человек, себя сдержу и даже не поморщусь”.
Задетый этой речью, Вяземский сказал: “Гляди-тко, как развили французы этому человеку слух на слово. Прямо как какому-нибудь
Флоберу. Только не кричи: “Я не француз!” – это я уже слышал”.
“Но еще не был бит!” – вскричал Дантес и стал засучивать рукава и приближаться к Вяземскому.
Мы бросились их разнимать и мирить. Большого труда это не составило.
Следует честно признать: о Пушкине к тому времени мы думать почти перестали. После демонстраций у зала суда успокоились.
Совсем, конечно, Сашка не забыли – нет-нет да и посылали с кем-нибудь ему пару вареных картофелин, а в хорошие времена – колбасу, яблоки, ананасы. То есть в полном невнимании к другу нас упрекнуть было нельзя, но в том, что все это мы делали, чтоб нельзя было упрекнуть,- упрекнуть можно.
Надо также признать, что когда мы вытащили старые транспаранты
“Свободе Пушкина – зеленую улицу!” и снова пошли с ними к зданию суда, то вела нас не пробудившаяся вдруг совесть, а мысль, высказанная умницей Вяземским: “Такую резьбу нарезать сможет только Пушкин”.
