— Ах, ни в коем случае, пан любомудр! Об этом я не смею вас и просить. Кроме того, мне как-то не по себе, как-то душно…
По счастью, пана Броучека выручил Лазурный, который вдруг метнулся к, дверям, опустился на колени и, простерев руки, воскликнул: — Твоих одежд музыку слух мой уловил. Ты рядом, ангел!.. Слышу шорох дивных крыл. Они летят из рая, сладостью поя… Пускай у ног богини гаснет жизнь моя!..
Эфемерная глава: паутина, фиалки, мотыльковые крылышсонеты, утренняя роса, отчаянье неразделенной любви, романтический побег через окно.
Настроенные по законам гармонии дверные петли издали несколько чарующих аккордов, и в комнату вдохнулось (у меня нет более подходящего выражения для невообразимо легкой поступи вошедшей) самое упоительное существо из всех, какие когда-либо в луче весенней. Луны посещали сон юного поэта. Источая благоухание фиалок и жасмина, к столу приближалось эфемерное подобие девы — нет, всего лишь сияние в девичьем образе, белокурое видение с нимбом волнистых прядей, которые покрывал лазурный венчик восхитительного полевого колокольчика; видение, окутанное прозрачной и бесплотной, как дыхание, кисеей; видение с парой трепещущих мотыльковых крыльев за спиною, с паутинными ножками, обутыми в золотистые «Венерины башмачки»; видение, столь нежное, что у вас невольно перехватывало дыхание, — того и гляди, сдунешь это воздушное создание, невесомое, как перышко, как…
Видите! Мое перо, силясь изобразить эту паутинную субтильность, сбилось на описание столь эфемерное, что для телесного зрения не оставило на бумаге ни единого следа!
Эфирия, держа в паутинных ручках два больших цветка — две белоснежные чаши на тонких стеблях, обратилась к гостям голосом, подобным эху ангельского песнопения:
— Вот песнь — цветок мечтательный шалфея,
На нем роса, как будто слезы барда,
И пахнет он, как смесь алоэ с нардом,
Пред низким критиканством не робея.
Вот песнь!.. Крылами песни вас овею,
Она горит, как взоры пылких сардов,
Она нежна, как шкура леопарда,
Чиста, как ваза, — мраморная фея.
Не то Эол слагает эту песню,
Не то Весна взяла сирингу в длани
И осыпает лепестки подбела.
Как будто херувим качнул крылами
Хрустальный колоколец поднебесья,
И небо сладко «дзинь-ля-ля» запело.
Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.
Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде «Мое почтение, барышня!» Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:
