"И вот этих четыре штучки, как они называются" (променад через всю аптеку): Аскорбиночка!
Аптекарша, которой я всегда почему-то побаиваюсь, не расслышала. Ей послышалось, что нужен арбидол, а не валидол.
- Взрослый или детский?
- А давайте и взрослый, и детский...
Детский валидол, умереть.
На разбирательство ушло еще какое-то время, и мне расхотелось анальгину.
Поступила старушка.
Курлы-бурлы, да бурлы-курлы. Буйная, привязали.
Рядом сосед лежит, вокруг него советские самолеты летают.
Вот они так лежали курлы-бурлы, а потом он ей вдруг злобно говорит:
- Дура!
А она ему:
- Сам дурак!
Доктор заинтересовался: а по-каковски же вы это говорите?
- Вам этого не понять. Это очень древнее эльфийское наречие.
Доктор даже грузить ее не стал галоперидолом, чтобы другая смена послушала.
Мы вернемся к истокам. Когда гуманной медициной гуманно правили гуманные Мудров, Пирогов... его заспиртованные препараты до сих пор где-то хранятся как образцы врачебного мастерства. Кудесник, пильщик, топограф.
Срезы такие анатомические. Мясные.
Доктор пришел к главному и сказал, что ему надоело лечить белую горячку галоперидолом. Для тех, кто боится этого слова, применим эвфемизм: ставить галочку.
Не надо больше ставить галочку.
Надо похмелять.
Главный растроганно согласился.
- Я теперь полсоточки ставлю, - трубит доктор. - Достаточно, да. На подносе стоят, обычно стаканчика три. Спиртик, конечно. Трое обычно и выступают.
Я отработал вечернюю смену в петергофской поликлинике, выпил пивка, сел в электричку и поехал домой.
В тамбуре вместе со мной курили сотрудники Петергофского Музея-Дворца-Заповедника. Это были Петр Первый и его дружок Меншиков.
Переодетые, они были много пьянее меня.
Между нами завязалась дружеская беседа.
Царь Петр все больше курил, балагурил Меншиков.
Я рассказывал, что работаю участковым доктором-невропатологом. Что очень много и долго работаю, очень стараюсь, очень люблю людей, особенно пожилых. Что ни с кого не беру денег - и это правда. Что принимаю без номерка. Что я еще очень молод и верю в то, что все может быть замечательно.
У Меншикова слезились глаза. Петр в треуголке молчал и смотрел в окно на проплывавший мимо колхоз Красные Зори.
- Не меняйся! - с чувством попросил Меншиков, повидавший - надо думать - государевых докторов. - Только не меняйся!...
Я обнял его.
Он только качал головой и умиленно смотрел на меня, не веря в ангела.
- Я не изменюсь, - торжественно пообещал я Меншикову.
