Как сказал Жак Пассарелль, танковый люк был заварен. Сварка выглядела сделанной наспех, но тот кто ее делал, знал свою работу. Однако, когда я вытянулся вперед, чтобы рассмотреть шов более внимательно, я увидел, что люк был запечатан еще и другим способом, – способом, который, по-своему, был так же надежен.
К люку было приклепано распятие. Оно выглядело так, будто его взяли с церковного алтаря и грубо закрепили на башне – лишь бы его никто и никогда не смог оттуда отодрать. Приглядевшись более внимательно, я увидел, что на шероховатом металле было еще и выгравировано что-то вроде святого заклинания. Большинство слов нельзя было понять из-за проевшей их ржавчины, но я смог ясно разобрать фразу: «Приказано тебе: изыди».
Там наверху, на корпусе этого неподвижного, разбитого танка, посреди нормандской зимы, я впервые в своей жизни почувствовал страх неизвестности. Я имею в виду настоящий страх. Кожа головы, против моего желания, ощущала холод и покалывания, и я осознал, что раз за разом облизываю губы, как человек оказавшийся в ледяной пустыне. Я видел стоявший через дорогу «Ситроен», но от поверхности лобового стекла отражалась луна и я совсем не мог различить Мадлен. Я мог подумать, что она исчезла. Я мог подумать, что исчез весь остальной мир. Было чертовски холодно, и я закашлялся.
Отталкивая ветки кустарника, я прошел к передней части танка. Смотреть там было особенно не на что, и я снова вернулся к башне, чтобы попробовать разобрать еще какие-нибудь слова.
Прикоснувшись пальцами к люку, я услышал чей-то смех. Сдерживая дыхание, я замер, как вкопанный. Смех прекратился. Я поднял голову и попытался решить откуда мог доноситься этот звук. Это был отрывистый, иронический смех, но он имел какие-то странные металлические нотки, словно кто-то смеялся в микрофон.
– Кто там? – сказал я, но ответом была только тишина. Ночь была настолько тихой, что я все еще слышал далекий собачий лай. Я положил свой магнитофон на верхушку башни и включил его.
Несколько минут не было ничего, кроме шипения пленки, тершейся о записывающую головку, да той проклятой собаки. Но потом я услышал какой-то шепот, словно кто-то тихо говорил сам с собой. Звук был близок, и все же одновременно казался далеким. Он доносился из башни танка.
Дрожащий и мокрый от пота, я встал рядом с ней на колени и постучал, затем еще раз. Я задыхался, словно пацан из начальной школы, который впервые попробовал сухого «Мартини».
